Дмитрий Денисов - Изначальное желание

— Да, право первой брачной ночи. Ведь это так здорово, так сладко, так интригующе. И не столько само действие прельщает, сколько упоение собственным всесилием и всемогуществом. Ты не представляешь, какая то сласть в разгар свадьбы нагрянуть с дружиной в деревню, поставить всех под арбалеты, и увести с собой юную красавицу. Она визжит, брыкается, а ты ее лапаешь на глазах у молодого женишка. Или фантазируешь вслух, что ты с ней станешь делать. А он стоит в бессилии и краснеет от злости. Кулаки сжимает и губы кусает. Бывают особо горячие. Они безумно бросаются защищать своих благоверных. Но что он может сделать против дружины? Ведь не все такие, как ты. Не все могут рыцарей из седел вырывать. Да и ты против десятка вряд ли сладишь. А против трех и подавно. Но я никогда их не убиваю. Так, плетями посеку до полусмерти — пусть ведают, кто их истинный хозяин. Нет, я не хвастаюсь милосердием. Просто вдвойне слаще оставить его в живых, а денька через три привезти ему изможденную растрепанную невесту, и швырнуть со словами: «Забирай свою подстилку. Пришло и твое время попользоваться ею». Ха-ха-ха! Ох, как я люблю такие мгновения. Как люблю смотреть в их погасшие глаза, как люблю упиваться их муками и бессилием. Вот она — власть! Это тебе, путник, не с любовницами по сеновалам зажиматься, которые после долгих лет от сварливого или ревнивого мужа к тебе бегут. Это абсолютная власть и возможность творить все, что только заблагорассудится. Особенно сладки нетронутые девушки. Молоденькие, сочные, нежные. Эх! И ты купаешься в своей власти над ними, становясь для нее первым мужчиной. Как они визжат, как они стонут, плачут и молят вернуть их обратно. А меня это еще больше заводит. Я сполна получаю все. Я удовлетворяю все свои прихоти, а она не может ничего поделать. Если норовит с собой покончить, то угрожаю расправиться с ее женишком. Действует — смиряются. Это… это как лошадь дикую обуздывать. Лишь сила способна совладать с непокорством. Покорение — это самая сласть. Ради этого стоит жертвовать своей человечностью. Бывают еще — сами с удовольствием прыгают на мое ложе, даже уговаривать не приходится. Таких обычно я сразу отпускаю, они мне неинтересны. Бывают неожиданные сюрпризы. Она жениху зубы заговаривает, мол непорочна, а на самом деле уже давно как предается соблазну. Причем так умело и ловко скрывает свою тайну, что до последнего момента изображает недотрогу. А начни выяснять, так пол деревни ее уже попробовали. Таких я могу даже выпороть за ложь и обман. Причем не за себя обидно, а за олухов этих прыщавых, кому девки песенки слащавые напевают. Хотя, с другой стороны, если она правду раньше времени расскажет, то может и замуж не выйти. Но все же для порядку выпороть надо.

Я задумчиво смотрел на барона. Он самодовольно сиял, точно отполированный кинжал: холодный, решительный, опасный. Я, правда, не опасался, но его слова все же таили истинную угрозу. Пусть и не мне. Да, такой обычай был когда-то, только очень давно. Хотя, если самодур силен, то он может утвердить любые законы, в том числе и древние. На то он и самодур, что не понимает вытекающих последствий, о которых нам неустанно напоминает история. На то он и глупец, чтобы небрежно относиться к истории.

Я перевел взгляд вперед, изучая бурую дорогу. Дорога. Она так ярко символизирует время. Мы всегда видим, что впереди, в обозримом будущем. Но мы не видим на тысячи шагов вперед. Лишь догадываемся. Мы всегда можем оглянуться и осмотреть прошедший путь. Но мы не видим то, что осталось далеко позади. Лишь помним. Однако каждый догадывается и помнит по-своему. Ведь память схватывает и хранит лишь то, что представлялось важным и значимым. То, что сохранилось ярким впечатлением и оставило неизгладимый след. Но ведь все люди разные. А потому и впечатления у всех разные. И каждый по-разному определяет для себя важность и значимость чего бы то ни было.

Теперь ясно, что для барона столь значимо и ярко. На миг я задумался, а после заявил:

— Мне казалось, такой обычай давно как растворился в истории.

— На то она и история. Она ж как книга летописей — в ней мы черпаем благие знания для себя, — подмигнул мне барон.

— Но король Вальгред не одобряет подобное, — с плохо скрываемым укором произнес я. — Иначе он рискует потерять власть. Ведь такое отношение к простому люду сразу прочертит глубокую пропасть между ними. И наполнит ее враждой. Рано или поздно народ, доведенный до отчаяния, может поднять восстание. История, кстати, изобилует подобными случаями, поэтому не следует воспринимать историю однобоко.

— Вальгред, Вальгред! — отмахнулся Лой. — Да, Вальгред мудрый и справедливый монарх, но и он тоже частенько применяет силу. Понимаешь меня, странник. Смысл здесь не в плотском удовольствии, а в силе, с помощью которой ты можешь вырвать лакомый кусок из рук любого. К тому же Вальгред ничего и не ведает. Я в страхе держу своих крестьян. Они знают, кто такой барон Лой де Гарра. Они знают, как опасно шутить со мной, иначе можно не то, что без невесты остаться — без головы!

Я метнул на него неприметный взгляд. Воинственный и уверенный. Властный и твердый. От него пахло силой. Большой силой. Но не всесилием…

— По-моему, ты перегибаешь палку, почтенный барон, — тихо высказал я.

— А по-моему нет! — жестко оскалился рыцарь. — В моих владениях есть лишь один закон. И имя ему — Лой де Гарра. Я же не претендую на стольных красавиц. Не лезу в соседние деревни. Словом, не зарюсь на чужое. Но у меня действуют такие порядки.

Мы мерно двигались впереди небольшого воинства, покачиваясь в седлах. Мимо проплывали живописные пейзажи. Позади, скрипела и лязгала пехота, стуча подбитыми сапогами по каменистым насыпям. Им жалобно подпевали подводы с припасами, оружием и хмурым Ричардом. Подковы коней выбивали неслаженный ритм. Я покивал и заговорил:

— Не спорю, твое право вершить произвол, но как же истинно рыцарские благодетели: честь, достоинство, великодушие, помощь слабым и обездоленным? Ты же, получается, сам пользуешься чужой слабостью и отбираешь, как сам выразился, лакомые куски у тех, кто много слабее тебя. Ведь это не согласуется с понятиями о рыцарской чести. Они же не могут противостоять тебе.

— А сам? — с упреком покосился он на меня. — Сам только что признался, как совращал чужих дев.

— Во-первых, я не рыцарь. И кодексы вашей чести — не для меня. А во-вторых, я никогда не совращаю, — утвердительно напомнил я. — А если они сами бегут ко мне, то в том лишь их желание, причем зачастую очень сильное. Они утешения ищут. И опять же, против произвола мужа. Я же не просто утешаю, но еще и убеждаю, что мужей своих любить надо. Но ты овладеваешь девушками помимо их воли. Разве это честно?