Юрий Хабибулин - Хабибулин Юрий

Возможно, время от времени срывы и будут, что ж, и Москва не сразу строилась.

С другой стороны, сырые продукты не возбраняются, стало быть…

— Тань, а ведь свежие помидорчики нам можно!

— Ну, давай, я тогда салатик быстренько сделаю, — Таня заговорщически улыбнулась, — ох и трудно же нам будет отвыкать от привычной человеческой еды, Серёжка. Выдюжим?

— А куда денемся? Раз решили, значит, железно! Да и вдвоём нам легче будет друг дружку вдохновлять и не давать сорваться.

— Значит, нам теперь надо будет и есть всё время вместе, — Таня хитро на меня посмотрела.

Я её мысль понял и был совсем не против.

Салат мы умяли довольно быстро, потом посмотрели по телевизору новости, почитали брошюру с рекомендациями Маршавина. Я показал Тане, как пользоваться соковыжималкой и блендером. Разобрал оба агрегата, вычистил, промыл в проточной воде и собрал снова.

— Понятно?

Танька шутливо приставила ладошку к виску

— Так точно, гражданин начальник!

— Ну, вот и добре. А теперь, я, пожалуй, пойду. У тебя, наверное, ещё куча домашних дел на субботу запланирована, отдохнуть надо.

Говорухина подбоченилась, глянула на меня искусственно гневным взором

— Ты лучше меня знаешь, чего мне хочется?

— Нет, ты что? Может, помочь в чём-то надо? Скажи.

— Помочь надо. Мне мужского тепла хочется. А ты удрать пытаешься. Что, уже надоела?

Танька склонила голову набок, прищурила глаза с густо накрашенными ресницами и откровенно провоцировала меня.

А я что? Я не против. И люблю во всём ясность.

Ушёл я от Говорухиной где-то часа через два. И то только потому что мне до невозможности хотелось узнать, что же там дальше происходило на Изюмской заставе, что случилось с Белогором и Мэгором.

Дома я, прежде всего, открыл холодильник и провёл ревизию содержимого. Сосиски, рыбные консервы, колбасу и глазированные сырки немедленно выбросил в мусорное ведро. Чтоб никаких соблазнов не было. Оставил только свежие фрукты, овощи и, немного помявшись, яйца. Как дежурное блюдо, на всякий случай.

Раз решил изменить свою жизнь — не надо ничего откладывать на потом. Я верю Маршавину, верю его жизненному и научному опыту, хочу иметь для себя светлое будущее, а потому немедленно и безвозвратно принимаю все его рекомендации, и буду стараться их выполнять.

Как боевой приказ в армии!

Никакого подготовительного периода, нытья и слюней!

Знаю, чем заканчиваются постоянные поблажки себе, любимому.

Соковыжималку и блендер я поставил на кухне. Распакую и приготовлю к использованию завтра.

Есть сегодня больше не буду. Только пить воду. Благо, у меня ещё осталась примерно половина пятилитрового баллона "Майской хрустальной" негазированной. До завтра хватит.

А сейчас… пожалуй, приму ванну и отправлюсь в следующее путешествие с хен-хаем.

Сгораю от желания узнать всю историю с мечом Белогора и эндорфами до конца.

Сколько за последнее время случилось невероятных событий…

Интересно, отчего такая их высокая концентрация пришлась именно на этот период моей жизни?

Знак какой-то?

По какому-то небесному графику пришло время проверки на прочность?

Или это и есть естественное течение реки времени? Как и обычная река — она то течёт по равнине, предсказуемо, неторопливо, с ленцой, разливаясь лишь во время паводков и дождей, то на отдельных участках: порогах, горных ущельях, перекатах, сумасшедше несётся вскачь, как испуганный горный баран от снежного барса.

И тут только держись!

Такова, вообще-то, и сама жизнь — то густо, то пусто, как говорит народная поговорка.

С этим ничего не поделаешь…

Чтобы выжить, надо приспосабливаться, развивать интуицию, держать удар.

И учиться чувствовать опасность заранее, набираться жизненного опыта, привыкать выпутываться из очередного, неожиданно свалившегося на тебя цейтнота.

Облачившись в обязательный реквизит, как и в прошлые разы, я, прижав к себе меч, поудобнее устроился в кресле и запустил в воображении запрос на доступ к видеоархиву хен-хая — закрыл глаза и представил себя подлетающим из космоса к Земле. Процедура входа в контакт становилась уже привычной.

Пароль сработал.

После недолгого путешествия в туннеле пространства-времени я влетел в сознание Белогора и увидел знакомое поле у засеки.

Но на этот раз я не почувствовал того облегчения, которое владело атаманом и его воинами после ухода татарского отряда.

Что-то изменилось.

Подул холодный ветер, и поле с высокими травами заволновалось, как море перед штормом.

Белогор стоял возле коня, опёршись руками о луку седла, и смотрел на низкую чёрно-коричневую мглу, наплывающую из-за горизонта, со склонов холмов, заросших лесом возвышенностей.

Оставшиеся в живых казаки, тоже встали, сбились в плотную группу и, приставив козырьком ладони к глазам, напряжённо глядели вдаль.

Оттуда доносился странный дробный шум.

Я выбрался из сознания атамана, взлетел над группой русских воинов и увидел то, на что смотрели защитники Изюмской сторОжи.

То были не тёмное облако на горизонте и не грохот далёкой грозы.

То надвигалась огромная армия, и раздавался топот копыт неисчислимой конницы.

Татарское войско, как потемневшее море, приливной волной цунами залило все холмы и поляны, затопило распадки и редколесье, и бурным потоком устремилось к центру засеки, где поджидал его никуда не ушедший и сильно потрёпанный давешний отряд крымчаков.

Я чувствовал весь ужас Мэгора, который оказался заложником сложившейся ситуации — хен-хай эндорфы пока так и не смогли телепортировать, хотя продолжали пытаться.

Я чувствовал спокойную обречённость и готовность к близкой смерти со стороны уставших, израненных казаков. Ощущал каждой клеточкой своего, оставшегося где-то очень далеко, тела, как в сознании атамана растёт раскалённой вулканической лавой, поднимающейся из подземного кратера земли русской, неимоверное желание защитить, прикрыть родную сторону от татарской напасти. Неистово бьётся в нём мысль в поисках выхода, как вольная птица, посаженная в тесную клетку. Бьётся и не находит…

И понимал атаман, что нет на этот раз у него шанса отбиться. Горстка казаков не сможет сдержать этот вражеский вал из десятков тысяч конников.

Но исконное право защитников рубежа — умереть на нём, не пропустить степных волков лютовать на белгородскую землю, пока жив хоть один ратник.

И я понимал, что этим правом воспользуются все изюмцы, иначе покроют они память о себе позором среди родичей.

Это в наших, современных войнах, можно было сдаваться в плен или отступать перед превосходящими силами противника, ссылаться на действующие конвенции, целесообразность или военные договоры, а четыреста лет назад, на московской Руси был только один закон, одно правило — не запятнать свою честь и честь родной земли позором.