Константин Плешаков - Богатырские хроники

— А откуда ты это знаешь?

Грек отвернулся. Он не хотел говорить. Но Илья был совершенно прав, когда спросил. Не то чтобы я не верил патриарху: Сила, которую я чувствовал в нем, была благой Силой. Но в этом греке я чувствовал страх — страх, и только. А человек в страхе опаснее, чем испуганная змея, это я усвоил твердо.

— Ну что мне тебя пытать, что ли? — спросил Илья грозно.

— Пытали уже! — как-то надсадно выкрикнул грек.

Мы помолчали.

— Волхв? — спросил Добрыня.

Грек судорожно кивнул.

— Вы не очень-то ему верьте, — пробурчал Илья. — Они, может быть, в сговоре тут все.

Патриарх, как видно, сильно подействовал на него — но не так, как ожидал.

— Как же ты спасся? — спросил Добрыня.

— Божьим промыслом.

— Не много я знаю людей, которые спасались от Волхва Божьим промыслом, — протянул Илья.

— А по-другому от него не спасешься, — вымолвил грек.

— Нет, — рассердился Илья. — Ты так со мной не разговаривай. Я не поп и разговоров таких не люблю.

Тут до нас донесся слабый голос из соседней комнаты, где оставался патриарх:

— Обиженного не обижай. Бери, что дают, или прочь.

Выходит, патриарх все слышал.

— Расскажи нам, что можешь, — попросил я.

Грек бросил на меня взгляд исподлобья, снова потупился и забормотал:

— Он был здесь. Он очень торопился. Он бежал от кого-то. Должно быть, от вас. — И он кинул недобрый взгляд на Илью. — Сейчас он на острове Змеином. — Мы молчали. — Все.

— Остров Змеиный, — сказал Добрыня, — где это?

— Остров Змеиный, — заторопился грек, — это маленький островок на Черном море. Совсем маленький. Его легко пропустить. Он в полудне пути от устья Дуная.

— И что там?

— Там ничего нет. Там раньше стоял храм. Очень, очень древний храм. Когда еще и этого города не было, и когда Рима не было, он уже стоял здесь. Там жили жрецы. Уже много веков там никто не живет.

— Молодой народ… — забормотал патриарх за стеной, — не помнит ничего… У греков был герой Ахилл. Он погиб в Троянскую войну. Но молодой народ не знает пока о Троянской войне. Прах Ахилла его друг Патрокл перенес на этот остров. Ахилл и Патрокл были… мы об этом никогда не думали, но это забавно… Ахилл и Патрокл были греческие богатыри… Говорят, что на острове Змеином — вход в ад…

Хотя патриарх говорил тихо, готов поклясться, что! слабое эхо прошло по комнате: «в ад… ад… ад…»

— Волхв там один? — спросил Илья, не обращая внимания на зловещее эхо.

— Не знаю. Он там.

— Как долго он там пробудет?

— Не знаю. Ничего больше не знаю. — Грек снова поднял голову, мельком взглянул на нас: — Он опасен, как волк.

— Знаем, — буркнул Илья. Он потоптался на месте, с некоторым сожалением поглядывая на грека, как будто сокрушаясь, что нельзя его хорошенько потрясти, потом кивнул на стену, за которой, как видно, все еще сидел и слушал патриарх, наклонился к нам и шепнул:

— С этим прощаться будем или как?

— Или как, — сказал Добрыня. — Если ты не хочешь, чтобы он наставил тебя в христианской вере.

Илья потоптался в поисках выхода; тут дверь распахнулась там, где ей и быть-то, казалось, не полагалось бы, и мы поняли, что разговор действительно окончен.

За стенами монастыря Сила исчезла. Был просто сухой сладкий воздух. Кипарисы, как монахи, стояли кругом. Слышался говор города.

— Домой? — сказал я.

— У богатыря нет дома, — неожиданно горько сказал Добрыня, и я вспомнил, что у Добрыни-то дом был, но дом этот был разрушен Волхвом…

Я не стал ничего возражать, хотя Добрыня мог бы и привыкнуть к тому, что я любое временное пристанище называю домом. Так уж я устроен, что стоит мне приехать куда-то, как я сразу называю место, где я остановился, домом. Может быть, потому, что настоящего дома у меня действительно не было и, судя по всему, никогда уже и не будет. Но ничего плохого я в этом не видел и, стряхнув с себя некоторое оцепенение, направился за товарищами.

Вскоре мы уже укладывались на ночь в келье, которую отвел нам монастырь. И тут мне неудержимо захотелось веселья.

— Богатыри, — сказал я, — а не провести ли нам последнюю ночь в Царьграде весело?

Добрыня посмотрел на меня сумрачно и стал раздеваться: он думал о Волхве. Илья с кряхтением принялся стягивать сапог: он не мог оправиться от встречи с патриархом. Я пожал плечами, смахнул с себя пыль и вышел.

Дорогу в веселые кварталы я знал преотлично. Чем ближе я был к цели, тем сильнее билось сердце, те полнее кровь наполняла жилы. Я чувствовал, что молодею.

Знакомая харчевня была полна народа. Запахи жареной рыбы, масла, вина, пота ударили мне в нос, были бы неприятные запахи, если бы я не знал, что они связаны с весельем. Хозяин уже бежал ко мне, уже появились девицы…

Я спросил вина; я не узнавал девиц: я не был Царьграде года три, и за это время прежние успели состариться и уйти. А вот хозяин помнил меня, и помнил его. Терпкое вино казалось мне слабым, и пил кубок за кубком, я уже болтал с кучерявой девой которая обнимала меня за шею, вот уже за моим столом сидели прихлебалы и пили за мое здоровье.

— Чтобы оба твои меча были сильны — крикнул один, и все захохотали.

— Чтобы тебе никогда не пришлось вытаскивать свой единственный кинжал из ножен! — крикнул я ответ, чувствуя, что хмелею.

Мне нравилась эта гречанка, я знал, что уже скор буду с ней наверху.

Но я явно не нравился тому греку, который подольстился к моим мечам и над которым я в ответ посмеялся.

— Я сказал: «Чтобы оба твои меча были сильны» но я не закончил: как они бывают сильны у настоящих мужчин, к которым ты не принадлежишь! — выкрикнул он под одобрительные возгласы.

Я понял, что меня здесь уже все забыли, кроме хозяина, поэтому стряхнул с себя мою подругу и ударом кулака отбросил насмешника. Товарищи его вскочили. Угрожающе зашумев, они стали надвигаться меня. Греческие моряки люди крепкие, и я уже предвкушал хорошую потасовку, когда вдруг в воздухе просвистел нож — я едва успел увернуться. Не знаю, кто его швырнул, но только через мгновение я опрокинул длинный стол на нападающих и затем ринулся на них с кинжалом — меч было рано обнажать.

Женщины, конечно, завизжали, хотя видели потасовки по нескольку раз на дню; мужчины были намерены расправиться с наглым иноземцем. Для начала я прошелся, как я сам называю это, вихрем-кругом, выставив перед собой кинжал: это когда ты, вертясь и держа все в поле зрения, срываешься с места и расчищаешь близ себя круг. Прибавилось криков; появились стоны. Я был уже безжалостен: неизвестный нож метил мне в шею, и после этого было не до жалости. Все же желая избежать уж слишком большого кровопролития, я схватил скамью и принялся кружить ею вокруг себя, раня, но не калеча. Тут противники мои бежали. Я вытер пот, огляделся, поманил гречанку: