Константин Плешаков - Богатырские хроники

— Больше ничего не чувствуешь?

— Ничего. Так в Новгород?

— В Новгород.

И мы снова замолчали. Понять нас стороннему человеку было невозможно. Богатырских дел на Русской земле оставалось столько, что и десятерым богатырям не переделать. Мы же теперь не хотели ввязываться ни во что и только тоскливо втягивали в ноздри воздух: не пахнет ли откуда-нибудь Скиминой шкурой…

Под Черниговом заехали на могилу Никиты. За прошедшие месяцы высаженный дубок быстро пошел в рост. Поляна оставалось крепко запечатана, и, кроме безвредных насекомых, на ней никого не водилось. Даже пчелы и осы попусту бились о возведенную нами невидимую стену: как-никак, а у них все же имелся яд, и Сила их отсекла.

Стояли последние дни лета, но Никитина могила утопала в мягком разнотравье. Цветочные головки безмятежно покачивались на ветерке, легкий сладковатый запах витал кругом. Сама могила была усеяна крепкими желудями. Сомнений не было: ничто не тревожило Никитин сон.

На этом месте мы решили дать своим мечам имена. Когда мы обрели мечи, они были одинаковы, как близнецы. Теперь, проведя с нами лето, они изменились, приспособившись к руке хозяев, и теперь их было уже не спутать. Добрыня назвал свой Травень. Я неожиданно для себя выбрал дальнее имя: Синоп. Я часто возвращался в мыслях к Тмуторокани и к тому, что я там пережил; видимо, отсюда пришло и имя.

Из черниговских лесов поехали прямиком в Новгород. Подобравшись поближе, разделились: в отличие от меня, Добрыня богатырское слово держал, а ведь он обещал Мстиславу близко не подходить к мятежному брату. Он остался кочевать в лесах, я же поскакал в город.

Ярослава в Новгороде я не застал. Мстислав смирно сидел в Тмуторокани, однако Ярослав покидать северные края опасался, правил Киевом через воевод, а сам жил то в Новгороде, то в небольших городках в округе. Он боялся предательства — яда, ножа и удавки. Я нагнал его в пути.

Многочисленный княжеский отряд выглядел жалко. И сам Ярослав, и его воины затравленно озирались по сторонам, как видно, ожидая, что из лесу вот-вот выедет одетый в черное Мстислав или что на дороге возникнут низкорослые свирепые касоги. Ярославова дружина, несомненно, находилась под тенью Волхва.

Меня Ярослав встретил неприветливо. Он даже не подпустил меня к себе и все время потихоньку отъезжал в сторону, плохо скрывая страх.

— Вот какое теперь слово у богатырей! Или тмутороканское золото киевского тяжелей?

— У обоих у вас золото легкое, как лепешка коровья, — отвечал я, рассерчав. — А что мздоимством меня коришь — так за то и головой поплатиться можно.

Ярослав рванул коня в сторону, брызнул слюной:

— Три луны тебя я ждал терпеливо! А ты с Мстиславом-вором в Тмуторокань отъехал! Смерти моей хотите, измену плетете! На князя своего руку подымаешь, итильский злодей!

Услыхав такие слова, подскочил я поближе да хвост Ярославову коню и отсек с маху.

— Хуже золотухи ты, князь! Не стерплю — отрежу язык поганый!

— На Рюриковича — да меч! — задохнулся Ярослав.

— Это правда, — сказал я, быстро остывая. — Не богатырю на вас руку подымать, а кобелю ногу заднюю. Ни рассудка, ни храбрости в вас, Рюриковичах, нет, а только спесь крутая да ярость. На этом прощай, князь Ярослав Владимирович. Не приду я впредь к тебе. Не зови больше. Своим умом живи.

— Дружина! — закричал князь, дергаясь в седле. — Измена! Ко мне!

Но только поднял я над головой свой Синоп, и прилипли к земле конники. Дергается князь, от злобы визжит поросячьим образом, а и с места сойти не может.

— Не серчай, великий князь киевский, — сказал я. — Ты лучше подумай, как коню своему хвост новый пришивать будешь. А пока хвост животине не вернешь, в города не суйся: засмеют тебя бабы.

Сказал — и уехал.

Долго ругал меня Добрыня, но потом правоту мою признал неохотно и вздохнул:

— Прав ты. Кончилось старое время. Не сговориться нам с престолом больше. Не поеду и я к киевскому двору… Куда теперь едем-то?

— Не знаю.

И мы снова стали бесцельно бороздить землю…

Однажды только посмеялись. Разговорив встречного купчика на суздальском проселке, Добрыня вернулся ко мне белый от ярости:

— Малый непутевый! Или Силу тебе свою некуда девать больше, как с жеребцами шутки шутить?! Сними с Ярославова коня проклятие, сними немедленно!

Я расхохотался. Действительно, отъезжая от гневливого Рюриковича, проклял я его коня по-особенному и по-смешному: выпали и грива, и остатки хвоста у него, и кочевал теперь насупившийся Ярослав по Нов-городчине на лысом коне, и смеялись над князем, как я и сулил ему, бабы… Ну да ладно: снял проклятие. Пошутил и будет, а то Добрыня очень уж расстраивается. Серьезен друг мой безмерно.

Никаких стоящих вестей не было. Скимой теперь пугали детей, но решительно ничего нового в рассказах о нем не содержалось.

Недавно его видели в новгородских лесах. Возможно, он подбирался к Ярославу. Однако обезумевший от страха побежденный князь был не великой добычей, и мы решили Ярослава не прикрывать.

Поздней осенью я сказал Добрыне:

— Разделимся. Хочу к Святогору съездить. Уж лет пять как я могилу его не навещал.

— Лукавишь. Волшебство его будить едешь. Нельзя. Заповедано это. Мало тебе Итили было?

— Все одно не отговоришь.

Добрыня уговаривал меня целый день, потом отступился.

Уезжал он хмурый: в его скитаниях цели не было. Договорились встретиться по весне.

О Святогоровой избушке, в которой лежал он, до сих пор сжимая свой меч в руках, я подумывал давно — с того самого дня, как зажег белый огонь в Итили. Однако ехать не спешил. Во-первых, Добрыня был прав и касаться таких тайн действительно заповедано. Во-вторых, Святогор сам надорвался, шевеля неподъемную Силу; меня же эта Сила могла вообще раздавить, да еще при этом вырваться на волю и наделать таких дел, что меня прокляли бы и правнуки. В-третьих, в Святогорово время Волхв только начинал, учитель с ним не боролся, никакого особого Скиминого следа взять я тут не мог, Короче, колебался я долго.

Решился же ехать вот по какой причине. После смерти Ильи нам не было помощи ни от богов, ни от людей, ни от нашей собственной Силы. Сила Добрыни стала вообще меркнуть. Помогли нам только Учителя — Святогор в Итили и Никита в том самом проклятом лесу. При некотором воображении это можно было воспринять как долгожданный знак. Я решился скакать к Святогору, пообещав себе обращаться с его тайнами крайне бережно и скорее погибнуть, чем выпустить большое зло на свободу.

Последние годы Святогор прожил в Угорских горах, выстроив там себе избушку, в которой и подбирал нетерпеливо ключ к миру иному. Примчавшись на его предсмертный зов и опоздав, я запечатал избушку страшным словом, чтобы никто в нее больше не вошел и чтоб никто наружу не вышел. Как распечатать такое слово, я не знал. В любом случае об этом нельзя было даже и думать: я не сомневался, что по избушке до сих пор вьется нехороший кудрявый дымок, выпущенный Святогором из злосчастной потусторонней дверцы. По совести, я вообще не знал, что мне там делать. Однако все было лучше, чем хмурая злая езда взад-вперед и шутки с княжескими конями…