Марина Забродина - Рисуя круги в небесах

— Так это твой сын? Тот самый?! Клим! Точно! — я была настолько поражена, насколько это было правдой, — но ведь он ушел много лет назад! Ушел из дома, и больше о нем никто ничего не слышал.

Сычиха сокрушенно покачала головой:

— Он никуда не уходил. Он все это время был здесь. Десять лет.

Я молчала — ждала, когда она продолжит.

«Когда люди стали замечать мой живот, они начали меня жестоко осуждать. Ведь я, считай, совсем недавно потеряла мужа, даже еще не окончился срок траура — а уже жду ребенка. И всех интересовал вопрос — от кого?! А я и сама не знала. Ведь он так и не назвал своего имени… Деревня не приняла меня. Это моя плата, деточка, за то, что я все-таки добилась того, чего хотела… Мальчик рос здоровым, крепким и жадным до всего нового. Несмотря на косые взгляды, Клим уверенно шел по своей жизненной дороге: быстро учился, запоминал, что нужно, разумел во многом… его нельзя было не уважать за это. Ведь люди-то у нас не глупые. Правда, много завистливых… это да…». Сычиха встала, чтобы снять чайник, разложить по кружкам душистой травы и налить кипятка.

— Ядвига хороша была. И умна, и красива, и на язык остра, и труда не боялась…

— Ядвига? — я снова испытала невыразимое удивление, — Ядвига как-то связана с этой историей?!

— Еще как, милая моя, еще как… Полюбили они друг друга. Сильно, по-настоящему. А он иначе и не смог бы…

«Чтобы Ядвигу не заперли под замок (а из-за моего сына — могли, никто не хотел его в женихи), они встречались тайно. Что уж греха таить, не просто встречались, как муж и жена жили. По восемнадцать лет им было. Деточка, уж они вместе уходить из деревни собрались. Клим слух пустил, что, мол, хочет другой жизни попробовать, в город идти намеревается. А сами они хотели в деревушке какой-нибудь осесть, подальше отсюда. Дом построить, детишек завести. А потом и сюда наведаться — разве кто слово поперек скажет, когда уже и дом ладный, и детки растут…» — Сычиха умолкла, подперев лицо ладонью. Глаза ее были сухими, даже слишком сухими, будто слезы кончились уже давно…

«А потом беда стряслась. Заболел мой Клим. Плохо ему стало. Не ест, не пьет, не ходит. Крутит его, корежит. А после — и вовсе: шерсть полезла. Послали за колдуном — дедом твоим. А батюшка твой и говорит, мол, болеет Хорь, не встает. Сам пришел, батюшка-то твой. Посмотрел он, посмотрел, черней тучи стал: «Проклятье на нем. Очень сильное. Не справлюсь я. А отец мой уже не жилец. Но помогать буду. В зверя не превратится — подсоблю, но и человеческой жизни ему уж не видать. Знать только ты должна, Маргарита, что будет он страдать. Он теперь все время на грани: между зверем и человеком. Зверь его в свою суть тянуть будет, а человек — в свою. А ежели я помогать не буду, так он навсегда в зверя превратится. Такое проклятье, Маргарита. Очень мне жаль…». Сказал, чем поить-кормить его надо, что будет все время наблюдать за нами и нашей бедой, и ушел. Уж как я, деточка, твоему отцу благодарна… хотя иногда думаю, а не лучше ли было ему, Климу, поддаться проклятью — может и не страдал бы так…»

Я сидела напротив Сычихи, кружка моя с чаем уж остыла. А Сычиху, оказывается, Маргаритой зовут. Имя красивое… И сама она, наверное, красивая была. Вот ведь доля какая досталась…

— Кто это сделал? — наконец спросила я.

— Не знаю, — ответила задумчиво Сычиха, — не знаю. Никому он зла не делал. Был он добрым всегда и со всеми. …Разве только родители Ядвиги? Была у меня такая мысль…

— А Ядвига-то не выдержала беды такой — повесилась, ну, ты знаешь… Никто так и не прознал, почему — они ж тайком встречались… И никто не знал, что она уже дитя под сердцем носила… А семья ее дом заколотила и уехала отсюда навсегда.

— Маргарита, — медленно произнесла я ее имя, будто пробуя, — я никому не скажу об этом, клянусь. Но скажи, неужели совсем ничего нельзя изменить? Сколько он так проживет? Ведь и ты уже стара.

Она молчала долго. Потом сказала:

— Может, кто и сможет что изменить. Мне не ведомо. Знаю только, что моей любви не хватает, чтобы спасти его от нечеловеческой тоски, в которой он тонет вот уже десять лет…

На следующий день, проснувшись, я почувствовала, что время утратило однообразие своего течения. Как будто в мою жизнь проник порыв свежего стылого воздуха. Я вдруг заметила все мелочи, окружающие меня, словно я прозрела.

Матушка дала мне свежее белье, чтобы я застелила наши с Ханной постели: я услышала душистый запах жасмина, который матушка кладет в чистое белье, почувствовала теплоту ее родных рук. «Я люблю тебя, мамочка» — сказала я неожиданно для себя. Моя матушка, растрогавшись, прижала меня к себе и поцеловала в глаза: «Детка моя, я тоже тебя очень люблю!»

За завтраком я вгляделась в лицо отца и заметила, как он постарел. Мне захотелось порадовать его чем-нибудь, но чем? Я знаю, главное для него, чтобы мы были здоровы, сыты, одеты-обуты, чтобы нам было интересно то, чему он пытается нас научить.

— Грета, ты какая-то задумчивая сегодня. Еще больше, чем обычно. У тебя все в порядке? — папенька с легкой тревогой смотрел на меня.

— Нет, папочка, все хорошо, просто я вдруг поняла, какая я счастливая, что вы все у меня есть…

Папенька улыбнулся:

— Ты постепенно приобретаешь мудрость, Грета. Я горжусь тобой.

— А мной?! — Ханна еще не прожевала кашу, ее нижняя губа еле заметно подрагивала, глаза смотрели с отчаянной надеждой.

Отец улыбнулся еще шире:

— И тобой, конечно, моя маленькая упрямая козочка! Иди ко мне!

Ханна, еле сдерживая слезы, соскочила со своего стула и бросилась к папеньке. Только забравшись к нему на колени, она успокоилась.

— Давай сюда ее кашу, Беата, будем здесь завтракать.

Матушка передала тарелку и ласково, но с укоризной сказала:

— Ханна, тебе уже двенадцать лет, а ты ведешь себя как маленькая, право.

Она очень ревнует папеньку ко мне. И как же она все-таки еще мала…

Еще я как будто стала острее воспринимать все окружающее меня: запахи, звуки, ощущения. Я стала видеть, как все это течет вдоль берегов моего внутреннего мира, соприкасаясь, оставляя след, либо проходит мимо, не затронув ничего.

Я знаю, почему так. Потому что у меня появилась цель. Помочь ему. Климу. Как, я еще не знала, но решила для себя уже окончательно: я буду ему помогать. Видимо, это упрямство я унаследовала от папеньки. Но я пока решила ему ничего не говорить — что-то подсказывало мне, что он будет против.

После домашних дел я собралась идти к Сычихе. Тайком набрала теплых еще оладий, оставшихся с завтрака (они лежали на печке), завернула в тряпицу застывшей помадки, отлила в бутылочку сладкого морсу. Сложила все это в мягкую сумочку и спрятала ее на груди. Потом надела тулуп, обмоталась платком — погляделась в зеркало: ничего не заметно. Просто укутанная до глаз девица, которая очень боится мороза.