Юлия Латaынина - Сто полей

Даттам оценивающе глядел на молодого человека.

– Дядя мой, – сказал он, – женился за шесть лет до восстания и всегда любил свою жену Линну. Любил даже тогда, когда стал пророком и тут пошло… – Даттам задумчиво побарабанил пальцами по столу, – как бы вам сказать, что пошло, – не столько свальный грех, сколько как у варваров, на празднике плодородия.

– Надо сказать, – тут Даттам опять поглядел в окно, где пожилая женщина в белой паневе и цветастой кофте подставляла под корову подойник, – Линна шла за мужем, как иголка за ниткой. Дралась при нем, людей рубила хорошо, и ни с одной бабой он без ее разрешения не переспал. После конца восстания, однако, экзарх Харсома распорядился нашими судьбами по-своему. Меня вот постригли в монахи. А будущему наместнику экзарх предложил в жены дочь своего тогдашнего патрона, начальника желтых курток. Рехетта, разумеется, согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена – почетная, а живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из столицы оказалась особой с характером и вдобавок родила Рехетте двух сыновей; а у Линны после того, как она на втором месяце свалилась с лошади, да ее еще и потоптали, пока свои не прикрыли щитами, – у Линны детей больше не было. И тут во дворце наместника начались такие склоки, что Линна сама ушла. Сказала: «Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту суку – не миновать тебе беды».

Бредшо глядел за окно, где бабы судачили с женой и дочерью наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них.

Даттам посмотрел на него и усмехнулся:

– Дикая девчонка. Местным парням всем отказала. За чиновника, говорит, не пойду. Наместник ее два раза в год навещает, приданое посулил. Это, однако, большая вещь – хороший брак. Я, поверьте, весьма жалею, что не могу жениться.

Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно, о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что не может породниться с каким-нибудь нужным семейством.

– Так как вам девушка? – повторил Даттам.

Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом – значило и развлекаться вместе с ним, а легкий доступ к рабыням и храмовым плясуньям… ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок.

– Даттам, – сказал Бредшо, – можно я останусь в посаде на недельку?

Вся краска сбежала с лица Даттама. Два его глаза, как два раскаленных золотых, смотрели в глаза Бредшо, и холеные, унизанные перстнями пальцы поднялись вверх, словно ища за спиной рукоять меча.

Потом Даттам встряхнул головой и вновь посмотрел в слюдяное окно, за которым Янни, весело постукивая каблучками, играла с собакой.

– Останься, – сказал Даттам.

Помолчал, сгреб Бредшо за вышитый ворот и тихо-тихо добавил:

– Время сейчас неспокойное. Смотри, Сайлас, не убережешь – убью.

Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарки-победителя и, щурясь, смотрел, как идет конница по широкому мосту через реку. Храм Фрасарки стоял на левом берегу, а на правом начинались земли Варнарайна.

Епарх соседнего города, извещенный почтовыми голубями, вздумал было разобрать мост. Конный отряд аломов, опередивший на день остальные войска, подоспел как раз вовремя, чтобы разогнать работников и распотрошить самого епарха. Настоятель храма предусмотрительно отказался похоронить высокого чиновника: нехорошо истреблять созданное народным трудом.

Экзарх не знал, радоваться или огорчаться. Аломский командир, отстоявший мост, опередил других потому, что его лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его лагерь оказался потому, что был близ звездного корабля.

Араван заявил:

– Он нарушил строжайший приказ оставаться на месте. Он подлежит наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары без разъяснения.

Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и написал положенные воззвания к народу.

Секретарь Бариша принес заготовки: «В соответствии с желанием Неба и волей Народа… Подобно древним государям… захватившие обманом дворец…»

Экзарх подумал. Он вычеркнул слова «как в древности, когда не было ни «твоего», ни «моего» и чиновники не угнетали народ» и вписал: «как в древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не посягали на чужое имущество».

Экзарх огласил воззвание перед строем варваров, и они дружно закричали «ура».

Настоятель храма укоризненно сказал экзарху:

– Сын мой, вы пишете: «ради народного счастья» и начинаете войну. Убивают людей, разрушают города, жгут посевы. Разве бывает счастье от войны, прибыток – от насилия? Разве это подобает государю?

Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: «Ради народного несчастья…»

Экзарх вдруг засмеялся и сказал:

– Я не хочу быть государем, я хочу быть богом, как Иршахчан. Не всякий государь – бог. Государем становится тот, кто выиграет в «сто полей». А богом – тот, кто изменит правила игры.

Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках.

– Что ж, – с горечью проговорил он, – тогда вы первый из тех, кто стал богом до того, как стал государем.

Вечером экзарх созвал к себе в палатку командиров. К нему подвели алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен и вручил ему свой собственный меч.

Огромный и неуклюжий, как медведь, варвар опустился на колено, прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре:

– Если бы все были так решительны и расторопны, мы бы были уже хозяевами столицы.

– Я не без причины покинул вверенный мне пост, – довольно улыбаясь снизу вверх, отвечал алом. – Разрешите поговорить с вами наедине?

Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться.

Причина могла быть только одна: звездный корабль.

Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем.

– Итак, ваша причина? – спросил экзарх.

– Три дня назад во дворце, – отвечал алом, – был убит смотритель свеч Ешата. Это был мой младший брат.

Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было поздно: алом, не вставая с колен, молча ткнул его мечом в живот с такою силой, что кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины.

Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в палатке, а душа тихо выскользнула за порог и серым сурком побежала известить предков об исполненном родовом долге.

Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из шатра и положили под темным ночным небом. Араван опустился рядом на колени и плакал, уткнувшись в теплый мех епанчи. «Меня бы так просто не зарубили», – думал он.