Юлия Латaынина - Сто полей

Дома были разряжены, как женщины, скоморохи и бабочки, буквы выглядывали из акантовых завитков, слагаясь в нравоучения, и чиновники, в соответствии с требованиями самого строгого реализма, были вдвое выше простолюдинов.

Город был создан как образ мира, и поэтому обозрим чиновнику с башни, как богу. Плоские крыши расписаны – сверху по уставу, а снизу – по обычаю. И в городской управе, образе времени, было девять сторон по числу сторон света и десять дверей по числу месяцев.

Что-то осыпало Ванвейлена: это Арфарра бросил жареные зерна на каменный пол. Как всегда, было нельзя понять, молится он или исполняет обряд.

Ванвейлен вспомнил скрюченную, всю в камне Ламассу, ее окна, превратившиеся в бойницы, поглядел на стены и разозлился. «Не было этого города никогда», – подумал он. А было наверняка: буквы, выпавшие из нравоучений, ткани, украденные со статуй, были стражники, глядевшие, чтобы никто помимо них не крал бронзовых решеток и решеточек, и все, изображенное здесь, было не росписью, а припиской, отчетом богу и государству, составленным в прошедшем сослагательном.

Подошел Арфарра, тронул его за рукав. Глаза его лихорадочно блестели, и на лбу выступили крохотные капли крови.

– Нам пора, – сказал Арфарра, и прибавил пресным голосом: – Когда варварский полководец Зох вошел в Шемавер, он сказал: «Если в ойкумене таков земной город, то какой же должен быть Город Небесный?»

Ванвейлен несколько мгновений смотрел на расписных чиновников, улыбающихся в нишах, прежде чем вспомнил, что Небесным Городом в империи называют столицу.

– Это у вас вошло в привычку, – сказал Ванвейлен, в упор разглядывая чиновника, – разорить город и каяться потом?

Через милю поля оживились и зазеленели; дорога опять вышла к реке, делавшей в этом месте большой крюк; справа босоногие женщины цапали кукурузу, слева потянулись рисовые чеки, затопленные водой.

Отряд очень спешил; сорок вооруженных всадников во главе с Даттамом летели вдоль широкого тракта, по которому удобно перемещаться гонцам и войскам, четверо вооруженных молчаливых монаха ехали вокруг Бредшо, и столько же – вокруг Ванвейлена. У Ванвейлена оружия не было. За последние месяцы он привык, что на человека, не имеющего оружия, глядят, как на человека без штанов, и чувствовал себя без штанов.

Вскоре они нагнали небольшую процессию: на пыльной дороге отплясывал и вертелся человек в желтой рясе, за ним спешила сотня оборванцев, женщины, цапавшие кукурузу, при виде процессии сбегались к ней и бросали монаху лепешки; Даттам бросил дервишу золотой. Тот застыл на секунду, и на Ванвейлена глянули синие, совершенно сумасшедшие глаза.

Один из сопровождавших Ванвейлена монахов наклонился к нему и сказал, что в дервиша вселился бог по имени Ир, и что это древний праздник.

Ванвейлен пришпорил коня и поравнялся с Даттамом. Храмовый торговец скакал впереди отряда, в белом боевом кафтане, расшитом языками пламени и змеями, и над рыжими его волосами, оплетенными золотой сеткой, торчала рукоять тяжелого двуручного меча в виде пасти дракона, держащего в зубах кровавый рубин.

Лицо Даттама, с золотыми глазами и тяжелым, чуть обрюзгшим от вина подбородком, было мрачнее тучи; рука в белой боевой перчатке сжимала поводья коня. Ванвейлен представил себе, как двенадцать лет назад этот человек водил в атаку толпы восставших крестьян.

– Это часто? – спросил Ванвейлен, кивая на вертящегося монаха.

– О нет; раз в десять, а то и двадцать лет. Эти монахи живут в своих монастырях и ждут, пока появится Ир. Они утверждают, что Ир съедает монаха, а монах – Ира. Он обойдет всю провинцию, кто бы у них там кого не съел, а потом, через неделю, начнется праздник. Полагаю, что это редкий природный феномен, а впрочем, не знаю. Первый и последний раз я видел сына Ира во время нашего восстания; он напророчил мне поражение, но для этого не надо быть колдуном.

Даттам мрачно рассмеялся и закончил:

– Во всяком случае, колдовства в этом шамане не больше, чем в ваших, Ванвейлен, амулетах.

– И как получилось, что вы стали вождем восстания?

– Я был молод и глуп, – ответил Даттам, – все мы по молодости совершаем ошибки.

– И сколько же людей было убито из-за ошибок вашей молодости?

– Много. Вся провинция была опустошена. В Шемавере и Лиссе мы повесили всех, кого не съели.

– И вы надеялись победить?

Человек в белом кафтане, расшитом адским шелковым пламенем, расхохотался.

– По-вашему, я должен был надеяться проиграть?

– Крестьянские восстания не бывают успешными.

– Ошибаетесь, Клайд. Все великие династии империи рухнули в результате народных восстаний. Это у горцев знать носит меч у пояса, против них не очень-то восстанешь. А здесь, в империи, правящее сословие носит у пояса тушечницу, а не меч, а привычка к порядку и организации так въелась в плоть мира, что даже небо населено чиновниками, и даже самая малая разбойничья шайка обзаводится писцами и палачами. Или вы думаете, варвары триста лет назад завоевали империю просто так? Их позвали, чтобы справиться с повстанцами, а когда аломы победили, они сказали: «а зачем нам отдавать власть?»

Даттам помолчал.

– Все великие восстания начинались одинаково, – продолжал Даттам. – Их вожди клялись отменить «твое» и «мое», новый император приходил к власти и правил железной рукой, а потом императора сменял его сын, и внук, и в империи вновь заводились торговцы и частная собственность, – и так до следующего восстания.

– Почему же ваше не удалось?

Даттам оборотился в седле; взгляд, который он кинул на ехавшего в середине отряда Арфарру, был более чем выразителен.

– Формула идеального государства, – сказал Даттам, – найдена очень давно; в идеальном государстве нет ни бедняков, которые слишком склонны к бунтам, ни богачей, которые слишком склонны к независимости. Такое государство можно испортить, но нельзя улучшить. История идет по кругу, и ваши города просто слишком молоды, чтобы это понять.

Человек с волосами, оплетенными золотой сеткой, рассмеялся.

– Клянусь пернатым Веем, Клайд! Я много видел самонадеянных чиновников, считающих, что их управа – центр мира, и много видел самонадеянных сеньоров, считающих, что народ – трава для их меча, но я еще не видел людей, которые были бы так ограничены и самовлюблены, как вы и ваши спутники. Опыт вашего самоуправления в ваших береговых городках ничтожен, ваша письменная история, если она есть, вряд ли насчитывает больше пары веков, но, клянусь богами, вы готовы так рассуждать про рабство и свободу, как будто вы знаете, что это такое.

– И что же, в мире не рождается ничего нового?

Даттам помолчал. Кончились поля, и за поворотом показались высокие ворота с развевающим флагом. Вдоль ворот шел сплошной деревянный частокол, слишком высокий для села и слишком низкий для города.