Гарри Тёртлдав - Тьма надвигается

Майор Спинелло смущенно прокашлялся.

— Я не отдавал подобного приказа и не одобряю его. Мне он кажется чрезмерно суровым. Как вы знаете, я не имею ничего против вашего языка — скорее наоборот.

— Ваш ли это лично приказ, значения не имеет, — ответил Бривибас. — Важно, что это приказ альгарвейца. Фортвежцы никогда не ограничивали нас хотя бы в этом — еще одна причина, по которой я отказываюсь понимать, чем нынешнее положение вещей благоприятно для кауниан.

— Молодец, дедушка! — воскликнула Ванаи.

В лучшие свои минуты Бривибас пользовался логикой, словно боевым жезлом, и, с восхищением подумала девушка, не менее убийственно.

— Ваши рассуждения, как всегда, изящны, — промолвил Спинелло. — Я, однако, поставлю вопрос иначе: полагаете ли вы нынешнее положение дел более благоприятным для себя лично и для вашей очаровательной внучки в сравнении с прочими каунианами Фортвега? Хорошо подумайте, прежде чем отвечать, сударь.

Ванаи вздохнула. Значит, вот чего добивался Спинелло все это время. Она была почти уверена, что у него на уме не только археологические изыскания. Превратить деда в послушное орудие захватчиков было, с точки зрения майора, весьма разумно. Но честность Бривибаса, хотя и заскорузлая немного, была неоспорима — и старику никогда не нравились рыжики.

А полное брюхо нравилось? Ванаи не знала, насколько для нее самой ценно чувство сытости. О голоде она успела узнать больше, чем ей хотелось, прежде чем майор Спинелло взялся обихаживать деда. Может, оно и к лучшему, что Спинелло не стал спрашивать ее.

— Доброго вам дня, сударь, — молвил Бривибас. — Если вы предпочтете обсуждать прошлое, мы, возможно, найдем что сказать друг другу. Однако настоящее мы, как мнится мне, видим в разном свете.

— Боюсь, вы пожалеете о своем решении, — предупредил Спинелло. — Очень скоро пожалеете, и очень горько.

— Такова жизнь, — ответил Бривибас. — Доброго вам дня.

Спинелло развел руками, потом откланялся и вышел.

— Дедушка, — выпалила Ванаи, едва дверь за альгарвейцем захлопнулась, — я горжусь вами. Мы снова свободны.

— И снова можем умирать от голода, внучка, — ответил Бривибас. — Боюсь, мы свободны принять судьбу, что хуже голода. Возможно, я совершил ошибку, и она обойдется нам очень дорого.

Ванаи покачала головой.

— Я горжусь вами, — повторила она.

Дед вяло улыбнулся.

— Хотя с моей стороны это, должно быть, нескромно до непристойности, я собой тоже немного горжусь.

Корнелю хотелось, чтобы земля впереди оказалась одним из пяти островов Сибиу. Если бы лагоанцы приказали ему нанести удар по альгарвейцам, оккупирующим его родину, он чувствовал бы, что его усилия приносят больше пользы. Подводник пытался утешить себя тем, что любой удар по Альгарве в конечном итоге — шаг к свободе Сибиу. До сих пор ему никогда не приходило в голову, насколько это тоскливый оборот речи — «в конечном итоге».

Он похлопал Эфориель по глянцевой шкуре, заставив левиафана замереть в нескольких сотнях локтей от южного берега Валмиеры. Еще немного ближе к земле — и зверь рисковал быть выброшенным на пляж. Это была бы непоправимая потеря — не для военных усилий Лагоаша, но, без сомнения, для самого Корнелю.

— Вперед, — обернувшись, негромко бросил он старательно заученную команду на лагоанском.

— Есть!

Это слово звучало почти одинаково на языках Лагоаша и Сибиу — да, если уж на то пошло, и на альгарвейском. Полдюжины островитян в резиновых ластах отпустили упряжь Эфориели, за которую цеплялись, покуда левиафан тащил их за собою через Валмиерский пролив. Еще под брюхом Эфориели болтались несколько прелюбопытного вида ящиков. Что в них хранилось, Корнелю никто не сообщал. Причина тому имелась веская: чего подводник не знал, того не мог и выдать, попав в плен. Отстегнув ящики, лагоанцы поплыли с ними к берегу.

Со стороны суши не доносилось тревожных злых криков. Что бы ни собрались делать лагоанцы, по крайней мере, помех не ожидалось. Корнелю следовало бы порадоваться этому, как и всему, что причиняло вред альгарвейцам. И все же он вздохнул, направляя Эфориель обратно в открытое море. Если бы что-то пошло наперекосяк, у подводника появился бы повод наплевать на полученный приказ и не возвращаться в Сетубал. Ему хотелось получить повод сразиться с бойцами короля Мезенцио, и лагоанцы, для которых война оставалась не более чем долгом, вызывали у него смутное раздражение.

— Что им наше горе? — спросил он у своего левиафана. — Война не пришла на их землю. И не придет, должно быть, не сможет — разве что Куусамо ударит по ним с востока. Как могла бы Альгарве перебросить армию через Валмиерский пролив — ума не приложу.

В тревоге и гневе он шлепнул по волнам ладонью. Никто на Сибиу не мог представить, чтобы альгарвейцы сумели перебросить армию через море и вторгнуться на архипелаг. Альгарвейская фантазия, воображение альгарвейцев посрамили и устыдили генералов и адмиралов короля Буребисту. Не может ли подобное несчастье приключиться и с Лагоашем?

— Уберегите, силы горние! — пробормотал про себя Корнелю.

Быть изгнанником скверно. До какой степени скверно, подводник знал всем сердцем. Но пасть жертвой оккупации — еще хуже. В этом у него не было сомнений.

Мышцы Эфориели перекатывались под толстой шкурой. Левиафан плыл на юг. Время от времени чудовище сворачивало с прямого курса на Сетубал, чтобы схватить скумбрию или каракатицу. По пути к валмиерским берегам она неплохо пообедала; если бы Корнелю хотел ограничить ее в развлечениях, это не причинило бы зверю никакого вреда. Но подводник не стал дергать животное попусту. А если он вернется в холодные унылые казармы на час позже, чем мог бы, что с того?

Один такой маневр, вероятно, спас ему жизнь. Он следил за волнами, пытаясь отыскать взглядом вражеских левиафанов и скользящие по становым жилам альгарвейские корабли. Порой он поднимал глаза к небу, но лишь когда вспоминал об этом — то есть не так часто, как следовало бы. Когда он восседал на спине Эфориели, вода становилась его стихией. Но не воздух. Если бы он в детстве мечтал стать драколетчиком, то никогда не пошел бы во флот.

Какой-то альгарвейский юнец, возмечтавший о полете, обрушил из-под облаков ядро. Если бы Эфориель не метнулась вдруг за кальмаром, снаряд разорвался бы над ней и Корнелю, и тогда мелкие морские твари закусили ею и ее седоком, а не наоборот.

Этого едва не случилось. Даже близкий разрыв ядра мог убить, взрывная волна превращала в студень тело человека — или левиафана, — которого не тронул выплеск сырой магии. Корнелю не мог судить, насколько близко они с Эфориелью подошли к тому, чтобы превратиться в фарш, но и так было понятно — слишком близко.