Виктория Шкиль - Тьма надвигается с Севера [СИ]

Какие эмоции может вызывать пустыня, чьи нескончаемые пески тянутся от горизонта до горизонта и, кажется, будто соединяются с самим небом? Например, для жителя гор и лесов — это тоска и уныние, когда чувствуешь себя среди продуваемых всеми ветрами барханов жалкой букашкой, а чистый лазурный небосвод, лишённый своей привычной подпорки из горных пиков и лесных верхушек, будто грозит обрушиться на тебя всей своей мощью и раздавить. Наверно, поэтому люди здесь вырастают сухими, как опалённый солнцем тростник, и такими же жёсткими с не склонными к проявлению жалости и слабости сердцами. Вода и верблюд здесь — набольшие ценности, а человеческая жизнь не стоит ровным счётом ничего. Пустыня же молчаливо хранит в своих песках кости тех неудачников, что на свой страх и риск решили бросить ей вызов. Кого-то заживо похоронил самум, кто-то не смог добраться до колодца, а кому-то не повело наткнуться на кочевую шайку разбойников. Для того чтоб не пополнить ряды угодивших в Тёмное царство Минры[1] или в рабский ошейник, надо знать пустыню. А главное здесь знание — это расположение колодцев с водой и количество дневных переходов между ними.

На один из барханов понукаемый прутом тяжело взобрался верблюд с запорошенным песчаной пылью всадником в седле. Одежда седока представляла собой набор ношенных тряпок, по которым уже было невозможно определить ни племенную принадлежность, ни социальный статус их обладателя. Вокруг головы его был обвернут тюрбан из тусклой, выцветшей ткани, закрывавший лицо так, что сквозь щели поблескивали одни глаза. Лишь одно оружие — простая, без украшений сабля на поясе, да склеенный из бычьих рогов лук за спиной, позволяли предположить, что человек этот из кочевников — хаммадийцев.

Вид, открывшийся ему с высоты, не многих бы обрадовал: куда ни глянь, все те же опалённые солнцем пески, но путник, по каким-то, ведомым одному жителю пустыни, приметам, определил, что находится на верном пути и заметно приободрился. Где-то тут, среди песчаных дюн и барханов, было селение земледельцев бала [2] с источником и колодцем, где можно было найти приют и купить или выменять воды. При этом, на всякий случай, всадник проверил, хорошо ли вынимается из ножен сабля и удобно ли приторочен к седлу колчан со стрелами. Конечно бала не воинственное племя, да и законы гостеприимства возбраняют обижать гостя, но, как говорят улле [3] : «На Всевышнего надейся, но верблюда всё ж таки привяжи».

Спустившись, путник направил своего верблюда вдоль цепи дюн, острые вершины которых, вздымаясь выше человеческого роста, напоминали океанские волны в шторм. За этой песчаной цепью, открывалась другая цепь, а за нею следующая, пока он наконец не увидел то, что искал — россыпь убогих глиняных домишек, цвет стен которых почти сливался с цветом окружавших селение песков. Само селение располагалось за изогнутой, как серп, дюной, острые вытянутые рога которой охватывали дома с трёх сторон, закрывая от недоброго взора рыскающих по пустыне налётчиков. Одновременно, дюна защищала селение от сильного ветра. Ещё на подходе, пустынник намётанным глазом определил, что местные постоянно укрепляли её песчаные склоны, засаживая их растительностью, а вершину — сплетёнными из лозы клетками. Вот только был один момент, который настораживал: ни вокруг домов, ни среди редких пальм, где селяне возделывали огороды, нигде не было видно людей — что наводило на мысли о том, что разбойники таки посетили этот оазис. Но тогда бы дома были все сожжены, а они стояли целёхонькие, будто бала покинули их совсем недавно.

Въехав в само селение, всадник с молчаливым удивлением проехался через скопление домишек, в которых не было и намёка на присутствие в них хозяев. При этом повсюду преспокойно пылилась всякая полезная в хозяйстве утварь, что ещё раз опровергало первую мысль о грабителях. В пустыне даже глиняный горшок, если он целый и не протекает, уже сам по себе ценность. Такая картина удивляла и настораживала одновременно. Подавив в себе желание заглянуть в один из домов, ведь в отсутствие хозяев гость не может зайти в дом, иначе он тут же будет считаться вором, пустынник направился к разбросанным среди пальм огородикам, где находилось сложенное из камней кольцо колодца. Но на подходе к нему верблюд неожиданно заревел, встал как вкопанный и не трогался с места, не смотря на тычки и приказы хозяина. Оставив заупрямившееся животное в покое, пустынник слез сам и, отцепив от седла связку притороченных к нему кожаных бурдюков, отправился к колодцу своим ходом. Это в чужие дома приличному гостю нельзя заходить, а вот набрать себе воды законы восточного гостеприимства не возбраняли.

У огороженного каменным кольцом источника царил беспорядок. Валялись перевёрнутые корзины, груды какого-то тряпья, летали жирные мухи. Крышка, закрывающая верх колодца от песка, была немного сдвинута в сторону, как если бы кто-то уже брал отсюда воду и не накрыл её за собой. Из-за этого ветер уже успел нанести в внутрь песка и вода была немного мутноватой. Помянув тихим не злым словом чужую рассеянность, пустынник раскупорил бурдюки и, перегнувшись через каменный бортик, сунул их в воду. Из колодца в лицо кочевника пахнуло приятной прохладой, что тот не выдержал, убрал с лица закрывающую его ткань тюрбана и, зачерпнув ладонью живительную влагу, с жадностью приник к ней. Но едва он успел поднести руку с водой к лицу, как тут же вылил её, весь перекосившись от омерзения. Тухлая! Ещё не до конца веря в такую подлую несправедливость, мужчина подхватил с бортика глиняную чашку, зачерпнул ею воду и, поднеся к лицу, недоверчиво принюхался. Реальность оказалась даже хуже, чем ему подумалось на первый взгляд — в воде плавали черви. Это могло значить лишь одно…

Схватившись руками за край настила, пустынник решительно перевернул его, сваливая в сторону, открывая весь колодезный желоб, и обмер. У противоположной стороны, по пояс погружённые в воду сидели в обнимку два женских трупа. Пустынник много насмотрелся мертвецов на своём веку, но таких ещё не видел. Ещё не разложившиеся, но с пустующими провалами глазниц и засохшими корками вытекших глаз они производили жуткое впечатление. Что могло убить этих людей, прятавшихся здесь?! Что заставило вытечь их глаза?! Одно только предположение об этом вызывало в душе пустынника дикий суеверный ужас и выводило только одно имя:

— Зулл Саракаш!

Сабля сама прыгнула в дрожащую руку, хотя от этого имени не спасла бы ни одна, даже самая крепкая сталь. Поминутно оглядываясь и спотыкаясь о разбросанный по земле мусор, будто ожидая увидеть окружавшего его врага, пустынник бросился к верблюду, одним прыжком взлетев в седло между горбами.