Гарри Тёртлдав - Тьма надвигается

— Эй, солдат! — рявкнул на него фортвежский офицер. — Если нечем заняться, кроме как ковылять тут, словно пьяный гусь, так бери лопату — и марш выгребные ямы засыпать или новые копай. В нашем лагере для лентяев места нет, и тебе лучше бы об этом не забывать.

— Так точно, сударь, — устало отозвался Леофсиг.

Даже в плену офицеры сохраняли право отдавать приказы рядовым. Разница заключалась только в том, что даже бригадир — старший офицер лагеря — должен был повиноваться командам любого альгарвейского солдата. Леофсигу стало любопытно, как понравилось бригадиру — препоясанному эрлу, мужу горделивому и гонористому — получать приказы. Возможно, опыт научит его кое-чему о горькой судьбине простого пехотинца… но Леофсиг почему-то сомневался в этом.

Набор лопат оказался скудным и разномастным: часть составляли фортвежские солдатские лопатки, остальное же, судя по всему, награбили по окрестным хуторам. Старший по сортирному наряду — деловитый молодой капитан — ухитрился, впрочем, аккуратно разместить их на стойке, которую сам и сколотил из ломаных досок.

— Вот и славно, — заметил он, когда к нему, подволакивая ноги, явился Леофсиг. — Работенка, что и говорить, грязная, зато нужная. Выбирай оружие, солдат. — Он ткнул пальцем в ряды лопат.

— Так точно, сударь, — вновь отозвался юноша, но с выбором не торопился.

Никто не ждет от военнопленного спешки; на тех пайках, которые альгарвейцы соизволяли выдавать, торопиться они были не в состоянии. Леофсиг знал это и пользовался.

— Теперь — за дело! — скомандовал капитан, которого ему едва ли удалось обмануть.

— А за что, — не без любопытства спросил офицер, когда юноша уже двинулся было в направлении вонючих канав, — тебя сюда отправили? Рыжики все больше кауниан к нам шлют.

— А это не рыжики, — стыдливо признался Леофсиг. — Это один из наших командиров. Я, кажется, недостаточно деловито, на его вкус, бегал.

— Судя по тому, как ты лопату выбирал, — неудивительно, — ответил капитан с беззлобной насмешкой: за проступок Леофсига пара часов в сортирном наряде считались наказанием вполне достаточным. — Может, — добавил офицер миг спустя, — оно и к лучшему, что тебя прищучили. Теперь кауниане не подумают, что им одним приходится выгребные ямы копать.

— Вам-то, сударь, оно, может, и к лучшему, — отозвался юноша, — а мне так вряд ли.

— За дело! — вновь скомандовал фортвежский офицер. — Делать мне больше нечего, кроме как тратить время на споры с тобой.

Леофсиг был не прочь потратить свое время именно на это, но раз не получилось — придется работать. Жаль только, что нельзя одновременно зажимать нос и копать. Несколько кауниан в своеобычных штанах уже трудились вдоль канавы. Старший по сортирному наряду оказался прав — при виде отряженного им в помощь фортвежца они явно удивились. Леофсиг принялся забрасывать полную испражнений канаву землей, и в воздух поднялись звенящей тучей обиженные мухи. Убедившись, что их новый собрат по несчастью не отлынивает, кауниане вернулись к работе сами. Леофсиг отметил это с некоторым облегчением и тут же забыл о них, ворочая землю со всей возможной поспешностью — лишь бы поскорее разделаться с работой. Если каунианам это по нраву — хорошо. Если нет, подумал юноша, — их горе.

— На безвинного клевещете! — орал арестованный, когда Бембо волок его по лестнице жандармерии. Кандалы на его руках позвякивали при каждом шаге.

Когда визгливые жалобы арестанта начали действовать Бембо на нервы, жандарм сдернул с пояса дубинку и на пробу звонко хлопнул себя по ладони.

— Охота проверить, как тебе удастся кричать с полной пастью битых зубов? — поинтересовался он.

Арестант заткнулся мигом. Бембо только ухмыльнулся.

Добравшись до верхней ступеньки, жандарм так толкнул своего подопечного, что тот впечатался в дверь лицом, и только затем, подхихикивая над его неуклюжестью, отворил дверь, чтобы подтолкнуть арестанта снова — в приемник.

Жандармский сержант за конторкой не уступал Бембо в обхвате.

— Так-так-так, — протянул он. — И что же мы видим? — Вопрос этот, как и большая часть вопросов в альгарвейских устах, был сугубо риторическим. А следующий — нет. — И за какие грехи ты приволок нашего дорогого друга Мартусино на сей раз?

— Болтался перед витриной ювелирной мастерской, сержант, — ответил Бембо.

— Ах ты, лживый мешок кишок! — взвыл Мартусино и обернулся к сержанту: — Да я всего-то мимо проходил, Пезаро, вот могилой мамы клянусь! Мне последнего срока в исправиловке хватило! Я завязал, честно!

Прозвучало это не столь убедительно, как могло бы: в кандалах воришке неудобно было разговаривать руками.

Сержант Пезаро с сомнением глянул на своего подчиненного.

— Ага, хватило ему! — рявкнул Бембо. — Мало ему показалось! Я его как увидел, так сразу обшарил. Вон что ему в кошель поясной закатилось!

Из собственного кошелька жандарм извлек три золотых колечка: одно простое, другое с блестящим граненым гагатом, а третье — с сапфиром впечатляющих размеров.

— В первый раз вижу! — выпалил Мартусино.

Пезаро окунул перо в чернильницу.

— «Обвиняется в краже», — вывел он на листе бумаги. — «Обвиняется в намерении совершить кражу…» Может, судье надоест моя писанина и он все же тебя повесит, а? По мне, Мартусино, так давно пора.

— Да этот жирный боров невинного человека подставил! — заорал Мартусино. — Подсунул он мне эти колечки, навоза кусок! Точно вам говорю — впервые в жизни их вижу, и ни одна душа живая с этим не поспорит!

Будучи констеблем, Бембо приходилось сносить более серьезные оскорбления, чем потерпел бы любой другой альгарвеец, равно как позволялось причинять обиды с большей легкостью, чем многим его соотечественникам. Но всему имелся свой предел. «Мешок кишок» подходил к этому пределу вплотную, а уже «навоза кусок» переходил все границы. Бембо снова вооружился дубинкой и огрел воришку со всех сил по темени. Арестант взвыл.

— Получил увечье при сопротивлении аресту, — заметил Пезаро, вписывая в бланк еще одну строку.

Мартусино взвыл громче прежнего, не то от боли, не то от обиды. Сержант покачал головой.

— Заткнулся б ты, а? Отведи его на портрет, Бембо, а потом в камеру, и чтоб я его больше не слышал!

— Беспременно, сержант. У меня самого уже голова болит. — Жандарм взмахнул дубинкой. — Давай, пошевеливайся, пока снова не схлопотал.

Мартусино зашевелился. Бембо отвел его в архивный отдел, чтобы занести сведения о нем в дело. Симпатичная художница набросала портрет воришки. Бембо всегда поражало, как она несколькими ловкими мазками грифеля или угольного карандаша могла перенести на бумагу душу человека. То не было чародейство в обычном понимании слова… но все равно казалось чудом.