Александр Даган - Дело Белки

– А про кого же тогда?

– Про Шит!

– Шит? Это было самое время, чтобы схватиться за голову. За всеми нашими приключениями я и думать забыл о Кубериной очковой собственности, которая и впрямь была самой настоящей гадиной.

– Секунду! – встряхнув все еще мутной головой, обратился я к егерю. – А с какого перепуга вы ее, вообще, обсуждали?

– Как с какого? – удивился узбек, и теперь уже в его голосе появились строгие нотки. – Ты что забыл? Я ей защиту пообещал, и ты, кстати, тоже. С последним утверждением я мог бы. Конечно, и поспорить. Лично я ни каких обязательств перед коброй на себя не брал. Но на счет себя егерь говорил чистую правду.

– Постой, так ты про это данное слово с Иваном разговаривал? – вспомнил я.

– Конечно! Кстати, ты как хочешь, а я и сейчас собираюсь его сдержать. Наконец-то, все встало на свои места. В том числе и то, что я снова чувствовал себя идиотом.

– Хан, прости! Я просто не так вас понял. Честное слово! Сейчас, Дима очнется, я и перед ним извинюсь.

– Не очнется, – печально сказал узбек. – Он так уже два часа лежит.

– Ого! – встревожился я, только сейчас поняв, как добросовестно вырубил меня егерь. – А почему?

– Это тебя надо спросить! – мрачно заметил он. – Думаешь, с чего я тебя душить стал? Увидел, что у Димки глаза закатываются, и тогда уж решился. Жаль. Надо было раньше тебя остудить.

– Пожалуй, – искренне согласился я. – Но он хоть живой?

– Пульс есть, и дышит. А в остальном… – узбек печально покачал головой, озабоченно взглянув на тело друга. Я тут же почувствовал себя самой что ни на есть распоследней скотиной.

– Ладно. Дай я тоже на него гляну! – сказал я, вставая на колени и перемещаясь поближе к несчастной жертве моей, как выяснилось, совершенно необоснованной ярости.

– Гляди! – не стал возражать Хан, нехотя уступая мне место около тела друга. Я привстал над Счастливчиком и хотел открыть ему одно веко, но не успел – непонятно отчего и как ворс нашего ковра сделался невероятно жестким и прямо-таки впился мне в ногу. Судя по раздавшимся сбоку узбекским ругательствам, самолету удалось привлечь и его внимание.

– Хан что происходит? – воскликнул я. Вместо ответа егерь озадаченно ткнул пальцем прямо перед собой. Затейливый персидский узор ковра извивался, сплетаясь во что-то пока непонятное, но, тем не менее, настораживающее. Зрелище было красивое, завораживающее и смутно похожее на анимацию виденного мной когда-то компьютерного скринсейвера. Любоваться им можно было бы до бесконечности, если бы вдруг до нас с Ханом практически одновременно не дошло, что мы разглядываем не просто живую картинку, а надпись, сделанную на родном русском языке, причудливым образом стилизованным под арабскую вязь.

Текст, возникший на поверхности летательного аппарата, гласил: «Внимание! Наш ковер-самолет входит в густонаселенную область. Просьба застегнуть привязные ремни и приготовиться к переходу в режим стелс!»

– О чем это он? – мигом насторожившись, обратился я к узбеку, на что тот смог всего лишь пожать плечами. Впрочем, вскоре все прояснилось само собой. Я бы даже сказал, стало абсолютно прозрачным. Прежде всего, это относилось к самому ковру. Сначала он как бы слегка вылинял, словно его вопреки всем рекламным советам постирали в хлорном отбеливателе. А потом сквозь его плотную ткань и вовсе стала проглядывать земля, а вместе с ней и многочисленные крыши проносящихся под нами московских пригородов. Возможно, кому-то такое улучшение обзора и доставило бы удовольствие, но только не мне. Моя, доселе загнанная в подкорку высотобоязнь, снова попыталась прорваться наружу, и неизвестно к чему бы это привело, если бы не упомянутая в предупреждении ковра страховка. Конечно, привязными ремнями ее можно было назвать весьма условно. Опутавшие меня, Алихана и Дмитрия нити больше походили на плотные густые волосы, как будто ковер решил повторить чудо святой

Агнессы и мигом оброс длинными вьющимися локонами, в которых напрочь завязла вся наша компания. Впрочем, и эта поросль вслед за самим самолетом вскоре тоже сделалась почти полностью невидимой, равно как и мы сами. Теперь при взгляде я на моих попутчиков я мог с трудом различить лишь некое марево, очень отдаленно напоминающее силуэты егеря и распластавшегося на ковре Счастливчика. Вероятно, применение к нам этого оптического фокуса было вполне разумным. В конце концов, не хватало еще, чтобы москвичи и гости столица, случайно посмотрев на небо, увидели, как над ними проносится кусок отличного коврового покрытия с восседающими на нем тремя мужиками. И все же, каюсь, я предпочел бы стать причиной чьего-то нервного расстройства, чем непрерывно испытывать охвативший меня панический ужас. Тем более, что рожденный ползать, он только летать не может, а вот тошнить, извините, запросто. В чем мне, кстати, вскоре пришлось убедиться. Когда наш персидский гобелен – дай Бог счастья и здоровья тем, кто его соткал – резко сменил курс, и решил продемонстрировать нам, что может почувствовать скромный обыватель, если его пинком под зад запустить вниз с американской горки, высота которой не уступает Останкинской телебашне. В тот миг, когда это произошло, я заорал так, как не снилось ни Николаю Баскову, ни жительнице Бразилии Франциске Рамос дос Санчес, которая пару лет назад разродилась младенцем, весившим более семи с половиной килограммов. Впрочем, если подумать здраво, в момент принятия родов эта достойная женщина, почти наверняка, была под наркозом. Мне же пришлось пережить наше пике, находясь в относительно трезвом уме и более-менее твердой памяти. Единственным, хотя и незначительным утешением в этой ситуации можно было считать то, что при таком стремительном заходе на посадку, мои мучения продлились не слишком долго. Я даже толком не успел сорвать голос, а ковер уже сам собой свернулся в прозрачный начиненный нами рулет, и в таком виде ухитрился вломиться в мансардное окно какого-то здания. Вероятно, после этого он сразу же перестал поддерживать функцию невидимости, либо же сказался перепад между ярким дневным светом и темнотой неизвестного чердака, но так или иначе я сразу почувствовал себя вдвое более незрячим, чем маршал Кутузов или, если хотите, адмирал Нельсон. Однако, эта беда была уже не такой страшной, поскольку клаустрофобия – это та редкая напасть, которая не значится в списке моих достоинств. Тем не менее, напоследок ковру все же удалось доставить мне еще одну небольшую радость. Не знаю уж почему, но для приземления на лестничную клетку он выбрал как раз ту свою часть, к которой был прижат я. Хлопнув моей тушкой о крайнюю ступеньку, и амортизировав тем самым посадку Хана и Дмитрия, летучее полотнище легко развернулось, и, наконец, затихло, предоставив нашей компании приходить в себя и пытаться понять, где же мы оказались. Впрочем, с этим мы разобрались быстрее всего. Спасибо Арине Родионовне и Ивану, они блестяще запрограммировали шнурковый автопилот персидского летательного аппарата. В результате, он высадил нас прямо перед массивной дверью нашей штаб-квартиры. Все еще пошатываясь, после невольно выполненных нами кульбитов и пируэтов, мы с егерем ввалились в Дом общества, волоча между собой на ковре так и не пришедшего в сознание Дмитрия. Опустив на пол его, отнюдь, не легкое тело, Хан остановился посреди прихожей, посмотрел по сторонам, прислушался и разочарованно покачал головой.