Николай Ярославцев - Меч Шеола

— Нашел, чем напугать! — Кикиморой овладело нетерпение. — Мы за свою жизнь и не такое чудо видели.

— Говори, да не заговаривайся, подруга. — Одернула ее бабка и скосила на нее недовольный взгляд. — Где это ты успела насмотреться?

Ответа ждать не тала, а снова склонилась к Радогору.

— Он приходил?

— Он! И не спится ему! По ночам таскается. — Хмуро ответил он, поправляя сбившуюся холстину. — Сам не спит и людям не дает.

— Так, какого же ты лешего… Копытиха вывалила на него новый поток замысловатых ругательств. — Почему оберегом себя не огородил? Почему чертой не закрылся? О себе не думал, так о девке хоть бы вспомнил.

— Лада ему не нужна. — Все так же хмуро оправдывался Радогор. — Я ему нужен. А оберег не выставил, за вас тревожился. Хоть и видел он меня, но где, не знал. А с оберегом бы враз догадался.

Заметил, плохо скрытый испуг княжны, по тому, как она вжалась в копну, и успокил.

— Не бойся, Ладушка. Не сам он приходил. Знаю я это колдовство. Связал травянную куклу и принялся на меня колдовать. То руками мнет, то камнем колотит или иглой колет. А боль мне передается. А потом и в болоте ее топить принялся. Может, так и утопил бы, если бы ты не проснулась.

— Так нет же болота?

— И не надо. Куклу утопит. Она захлебнется и я умру.

Копытиха слушала его внимательно, кивая головой каждому слову. Не перебивала его и берегиня, хотя по ее глазам было видно, что так и подмывало е вставить и свое слово. Ну, если не слово, так словцо. И если не очень умное, так крепкое. Или, во всяком случае, крепкое. И не слабее, чем у Копытихи.

— Зря не утопил его старый Гордич! — Наконец, выдохнула она. И для ясности добавила еще несколько таких слов, от которых даже у Радогора зубы заныли., а кикимора задохнулась от восторга и нескрываемой зависти. — А ты, Радогр, заслонись оберегом. И за меня не страшись. Если не к утру, так к полудню все равно прознает. Где ты схоронился. А как надумает еще раза заползти в твой сон, так и махни ему кулаком по мохнатой роже. Сон, не сон, а кулак, он и есть кулак.

— Врасплог застиг.

А ты думал, что ждать будет, когда сам к нему явишься на хлеб — соль? Обрыбился. Подлости необыкновенной мой соседушка. — Кикимора умудрилась таки влезть между ними. — Это надо же было умудриться так, чтобы межу передвинуть?

Пошли спать, подруга. — Копытиха поторопилась перебить ее, чтобы в который уж раз не выслушивать все ее обиды. И потянула за подол. — Светать уж начинает, а у меня сна не в одном глазу.

И напомнила Радогору.

С оберегом не мешкай. Заслонись. Хоть под утро уснешь. А нет, так я попытаюсь заслонить вас. Но силы ему всей не показывай, чтобы не встревожить его прежде времени.

— Завтра выйдем! — Решил он, забираясь на копну и придерживая холстину руками. — Проторил тропу, теперь и оберегом его не удержать.

Приподнял холстину, чтобы могла влезть княжна и та, свекнув голым телом, ловко скользнула под нее.

— Но зайдем к нему с другой стороны.

Кикимора скрипнула расщепом, прикидывая мысленным взглядом дорогу.

— Вдвое, как не втрое, дога выйдет… И самыми не пролазными топями придется идти, Радогор.

— Прямой путь, не всегда самый короткий. — Согласилась с Радогором Копытиха.

— Я так испугалась, Радо, такого страха натерпелась, когда ты начал биться и корчиться весь. И руками, и ногами… и сюда, и сюда! — Влада зажала его руку в своих, чтобы показать, куда угодили его удары. — И сюда тоже. На утро с синюхами выйду. Подуй… Или рукой поводи. А еще лучше и подуй, и рукой поводи.

Привстала, чтобы Радогор лучше увидел места предполагаемых синюх.

— Увидел? — И убедившись, что Радогор верно разобрался с ее синюхами, продолжила.

— А я, как закричу. — «Радо, Радо!» И ну, тебя трясти. А тебя ворочает и ворочает. Только треск стоит. Дуй, Радо, не останавливайся, чтобы синюх не было.

От пережитого страха остановиться не может. Говорит без умолку.

— И тут погляди. Тоже больно. Как соскочу с копны…

Приподнялась на локте, с блаженным видом, следя за его рукой. И пальчиком указала.

— Тут тоже подуй, чтобы синюхи не было. Ой, Радо, как же мне страшно был! Даже мороз по коже.

— Это потому, что прыгнула с копны в чем мать родила. — Подсказал он, посмеиваясь

Влада уже разомлела под теплом его рук и пропустила его смелое замечание мимо ушей. И сквозь сон пробормотала.

— Живого места нет на теле. Вся в синюхах буду. Долго гладить и дуть будешь.

А к Радогору сон не шел. Мало того, бежал из глаз на всех четырех копытах. Лежал с открытыми глазами, глядя на небо с затухающими звездами. На темные дремлющие облака, изредка заползающие на рогатый блеклый месяц. И старался припомнить все видения, с которыми столкнулся этой ночью. Но усталость сломила и его. Задремал, чувствуя, как в мозгу словно бы осторожная мышь скребется. Где — то у самой дальней стенки, стараясь прогрызть угол. Куснет раз — другой и затихнет, замрет, прислушиваясь, нет ли где кота. И снова зубками…

«Хорошо, что Копытиху послушал и оберег выстроил. — Подумал он. — Зубы сломает, а не прогрызет. По крайней мере до утра. Но как его в тех болотах брать, лохматого? Близко не подступишься, если ребячье игрушкой чуть не изувечил? Хорошо, что Лада рядом была. А не будь ее?»

Словно подслушав его мысли, она выбралась из — под его руки и поднялась выше, навалилась телом на его грудь и обняла рукой, шепча сквозь сон не разборчивые и невнятные слова.

Чудище шерстистое где — то за дальним краем дрягвы мохнатой мордой маячит, прячась за тучами и кулаком грозит. Волосы на морде от ярости топорщатся. Что — то кричит. А что, не слышно. Оберег не пускает, глушит слова похабные. И не надо. Добра от него все равно не дождаться. Ничего, потом расскажет, как придем. Не захочешь, да поверишь берегине. Эвон, как его злоба изуродовала. Был человек, как человек, а стал бог весть кем. И все через злобу.

С выходом припозднились. Утомила бессонная ночь. Влада открыла было глаза, посмотрела невидящим глазом на Радогора и промямлила.

— Я скоро, только сон досмотрю.

Разнежилась и берегиня. Открыла глаза на стук горшков и блаженно зевнула со стуком открыв рот.

— Хорошо тут у тебя, подруга. Хоть вдоль, хоть поперек тянись. А все равно до края не дотянешься. Век бы у тебя на печи жила.

— Смотри, не переломись. Вон, как кости хрустят.

Кикимора оставила ее слова без внимания.

— Эх, мало я у тебя погостила ныне! Даже поболтать всласть не успели. — Сокрушалась она, сползая с печи. — С молодыми только свяжись. Все у них не как у людей, через пень да колоду.

— Не последний день живешь. — Усмехнулась Копытиха. Какие твои годы. Прибежишь еще. А на них не ворчи. Появились, словно заново жить начала. Лучше шанежку съешь