Баркер Клайв - Пятый доминион

- Я беременна, - сказала она. - Это его ребенок. Ребенок Сартори.

В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него все влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее - разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? - его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем - дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо - раскрыл ей навстречу свои объятия и спросил:

- Не побрезгуешь?

- Господи, ну что ты такое говоришь?

Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.

- Я должна была догадаться, Клем, - сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.

- Это тебе сейчас так кажется, - сказал он. - Из будущего всегда легко судить прошлое. - Он поцеловал ее в голову. - Лично я просто рад, что ты цела и невредима.

- Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без...

- Без твоего разрешения?

- Ему не нужно было мое разрешение, - сказала она. - Он и так знал, что я хочу этого.

Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был тот наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не Бог весть какая важная, но это нисколько не умалило того удовлетворения, которое она испытала.

- Сартори - это брат Миляги, верно? - спросил Клем. - Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.

- Они не братья, они двойники, - ответила она. - Сартори - его идеальная копия.

- Насколько идеальная? - спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.

- Оо... абсолютно идеальная.

- Стало быть, вы не так уж плохо провели время?

Она покачала головой.

- Совсем неплохо, - ответила она. - Он говорил мне, что любит меня, Клем.

- О, Господи.

- И я поверила ему.

- Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?

- Да, но с ним было все иначе...

- Женщины так говорят о каждом.

Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все ее страхи?

- О чем ты думаешь? - спросил у нее Клем.

- О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, - ответила она. - Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?

- Хочешь услышать банальность?

- Давай.

- Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые - по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.

Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.

- Ты просто великолепен, - сказала она. - Ведь мы останемся в живых, правда?

- Останемся в живых и будем процветать, - сказал он. - Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего... - Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. - В чем дело?

- Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.

- Извини, я не понимаю.

- Плохие новости, - сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.

Услышав, как она зовет его, Миляга бросил свои наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.

- А что там такое, в Хайгейте? - спросил он.

- Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?

Миляга на секунду задумался.

- Это из какой-то сказки, - сказал он.

- Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.

Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго - всего лишь несколько недель, с момента его рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, - Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее того города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Друри-Лэйн. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольнз Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Все это были прекрасные уроки и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было ли это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат в настоящий момент в руинах? Где именно - в пылающей печи его генов или в его биографии - таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.

Однако, прежде чем будет заложено основание нового города, править бал будет разрушение, и банальности, вроде Башни Tabula Rasa, которая как раз появилась в поле его зрения, первыми услышат свой смертный приговор. Он двинулся через асфальтированную площадку к парадному входу, насвистывая по дороге и задавая себе вопрос, слышит ли эта женщина, на встрече с которой Юдит так настаивала - Целестина, кажется? - его свист. Дверь была распахнута настежь, но он усомнился, что хотя бы один вор - пусть даже самый закоренелый материалист - осмелился забрести внутрь. Воздух перед порогом буквально пронзал его иголочками силы, напомнив ему его любимую Башню Оси.