Татьяна Апраксина - Поднимается ветер…

Наверное, сначала мне было просто любопытно. Возможно ли это — возвратиться и разрушить то, что уже не твое? Есть ли путь, который позволяет вернуться в забывшее тебя место? Есть ли способ перехватить бразды правления?

Потом я увидел созданное тобой. Три тесно связанных полумира. Три разных пути в будущее. Фантазия у тебя оказалась богатой, брат мой. Созданное тобой — красиво, я не встречал подобных миров в своих странствиях. Оно будит любопытство, мое вечное любопытство, которым так редко можно завладеть надолго.

Созданное тобой сумело. Я хочу знать, что будет здесь через тысячи лет. По счету смертных и по нашему счету. Сольются ли три полумира в один? Разойдутся ли навсегда? Сумеют ли выстоять?

Ограбившие тебя — глупы, вы достойны друг друга, брат мой. Вы — разные, очень разные, но крайности сходятся, как и грани миров. Ты — беспечный, поверхностный и по-детски самовлюбленный, слишком легко отказавшийся от созданного. Они — хлопотливые, слишком уж заботливые, непрестанно опекающие. Пара квохчущих наседок, постоянно вмешивающихся в ход вещей. Они глупы и непредусмотрительны, даже трудно поверить, что эти двое — из нашего племени. Они живут одним днем. Наивные, слепые, хоть и добрые, но страшней слепой доброты лишь окончательное разрушение. Ты, брат мой, будешь лишь чуть страшнее этих двоих, которые откликаются на каждую просьбу, на каждую молитву, меняя основные законы мира ради чьей-то сиюминутной потребности. Я видел много миров, брат мой. Сколь бы ни было путей, они должны вести хоть куда-то. Захватчики же создали тупик, и сильнее прочих пострадал тот полумир, что они любят более всего: срединный. Бытие в нем глупо и не осмысленно, а вместо полета стрелы, вперед и вверх, логика жизни ковыляет по самому краю болота, и вот-вот окончательно в нем увязнет. Стагнация и непрестанная надежда на вмешательство захватчиков — вот к чему приучили мир эти двое. Для чего людям искать решения своих проблем, для чего стараться, если страстная молитва заменит все, что угодно? В этом мире слишком много чудес. Чудо избавляет от болезни, и к чему искать лекарство… Чудо позволяет выбирать верный путь в море, и для чего пытаться обойтись без чуда? Чудо не позволяет совершать массовые убийства, но оно же и не позволит сделать очередной шаг вперед… Своей заботой, опекой, непрестанным надзором чужаки извратили этот мир. Он уютен, особенно два из трех полумиров, но и третий тоже замечательно тих и благостен. Только вот я чувствую запах плесени. Смертные не созданы для житья в покое. Их дети сначала лежат в люльках, но потом вылезают из них, чтобы, разбивая лоб и колени, научиться ходить. Потом они учатся бегать. Потом — летать. Оставь ребенка в люльке, привяжи его к уютной колыбели, и он вырастет больным уродом, и не сможет встать на ноги, даже если загорится дом. Мать, привязывающая дитя к кровати, чтоб дитя не попыталось ходить, пусть даже наставив себе синяков и ссадин — безумная мать; потворствующий ей отец — тоже безумец. Если это не мать и отец, а мачеха и отчим — меняет ли это хоть что-нибудь? Не для меня. Если же отец хочет уничтожить дитя, которое во младенчестве бросил, за то, что оно любит мачеху и отчима, как родных — имеет ли он на это право? Не имеет, брат мой. Твой вечный дождь, твоя дурная поза, твои бессилие и злоба, сплавившиеся в наихудшее из возможных сочетаний: в бессильную злобу, утомили меня еще давным-давно, равно как и твоя спешка. Ты так жаждешь все разрушить, брат мой. Ты так торопишься пронаблюдать за тем, как некогда созданное тобой обратится в прах и пепел. Я терплю это лишь потому, что ты — ключ от двери, за которую меня влечет любопытство. Любопытство — и представление о справедливости. Оно расходится с твоим, брат мой… …но ты едва ли узнаешь об этом.

— Игра началась, брат мой Фреорн. И победа наша близка! Поворачивается из-за плеча, среброглазый, смуглый, красивый, как все из нашего племени, но такой пустой… Выжженный изнутри своей бессильной злобой, уничтоженный заживо своим добровольным сиротством, своим отказом, обернувшимся не криком «вернись!», но ответным отказом. Только и остался — отблеск былого огня, уже не сам жар, но лишь воспоминание о нем. В тех последних потомках созданного им племени смертных, что еще бродят по Триаде, и то больше от былого величия. Больше смелости, больше доброты, больше силы. Больше жизни. Больше даже серебряного пламени во взоре. Я видел их, брат мой. Они достойны тебя, но ты недостоин их.

Ты и своих изображений на стенах храмов захватчиков недостоин, ибо там ты — в ореоле мощи, в венце пламени, а для того, чтобы передать твой взгляд, — ртуть и расплавленный свинец, серебро и сталь — художники тратят лучшие краски.

— Да? — движение плеча, единственная искорка во взгляде, и вновь — вялое уныние, и обращенный к вечной стене дождя взор. Чего от тебя еще ждать, брат мой Фреорн?

— Замок Саура не сможет выдержать даже недолгую осаду. Он неудачно расположен и слабо укреплен, — сказал Алви Къела. Саурские владетели согласно кивнули. Князь Долав благодарно склонил седую голову, потом повернулся к флигель-адъютанту. Короткий обмен взглядами. Олуэн вежливо улыбнулся.

— Граф Къела, благодарю вас. У нас есть подробные донесения разведки. «Сиди и не жужжи, друг мой! — расслышал между слов Алви. — Мы обойдемся без твоих откровений…». Все попытки графа Къела принять участие в обсуждении сражений обычно заканчивались именно этим. Даже то, что он часто гостил в замке Саур и знал его, как свой собственный, никого не интересовало. Штаб тамерской армии получал не менее подробные, но куда более свежие сведения от собственных прознатчиков из числа горожан, а роль графа Къела была определена раз и навсегда: служить ходячим символом освободительной войны. Отряд личной гвардии таскался за ним, охраняя графа почище святыни; ему не позволили участвовать ни в одном бою. Олуэн был флигель-адъютантом тамерского императора, его наблюдателем при штабе, но именно он с отрядом кавалерии нанес решающий удар в битве у Смофьяла. Он мог участвовать в сражении, а граф Къела вынужден был наблюдать за этим из-за Кошачьего ручья, довольствуясь редкими донесениями! Даже когда в паре миль прошли отступающие отряды маршала Мерреса, Алви категорически запретили их преследовать, и кто — собственный вассал, назначенный капитаном личной гвардии. Назначенный, разумеется, князем Долавом. То, что Яри Льяна между приказами своего сюзерена и тамерского генерала-фельдмаршала выбрал второй, говорило о многом. Вассал был упрям и решителен в своем сопротивлении, а когда Алви попытался ему приказывать, самым нелюбезным образом втащил графа в палатку и пообещал поставить у выхода десяток гвардейцев. Тогда Алви смутился и отступил перед натиском: Льяна, который был его едва ли не втрое старше, обозвал Алви «спятившим юнцом», и пару часов граф именно так себя и чувствовал: глупым, неопытным, безрассудным мальчишкой, создающим проблемы окружающим, которые заняты делом. В отличие от Олуэна де Немира, Алви не учился в военной академии, в отличие от князя Долава — не выиграл ни одного сражения; ему полагалось сидеть молча и ждать, пока тамерские генералы и фельдмаршал выиграют за него войну. Саурским и къельским владетелям было позволено сражаться, графу Къела — нет. Он чувствовал себя куклой, которую бродячие актеры надевают на руку. Говорил с чужого голоса, приказывал, пересказывая то, что ему велели сказать, писал в письмах то, что ему советовали написать… И то, что он мог рассказать о замке и столице графства Саур, тоже никому не было нужно. Это и так все знали. В графстве почти не имелось крепостей, которые могли бы выдержать осаду армии. Последние сражения на севере шли едва ли не во времена короля Аллиона. После отдельные владетели порой осаждали замки и грабили окрестные земли, но и эта вольница быстро прекратилась. Уже без малого тысячу лет у северян, да и у всех прочих жителей Собраны не возникало потребности содержать гарнизоны в родовых замках. Хватало и отрядов личной гвардии, которые больше боролись с разбойниками и помогали сборщикам податей, чем охраняли жизнь своих господ. Не от кого было ее охранять, пока не настало кровавое лето 3883 года от Сотворения…