Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

В ту ночь мы проговорили почти до рассвета.

Шуарле дремал, сидя на полу у моих ног; он положил руки на край постели, а голову на руки. Глядя на него, мне хотелось зевать, но принц меня будил.

Ему хотелось слушать про север, про мой далекий дом. Я начала рассказывать ему, как и Шуарле, кажется, слишком восторженно; время и печаль начистили мои воспоминания до блеска, как песок чистит серебро — и его высочество, кажется, заметил, что я больше мечтаю, чем говорю по существу. Он начал задавать вопросы.

Вероятно, Тхарайя спрашивал резче, чем мужчина обычно спрашивает женщину: о дворе моего отца, о моей матери, о политике — хотя я, вряд ли, могла бы удовлетворить его любопытство по этому вопросу в должной степени. Потом он принялся спрашивать о моей собственной жизни, и очень смело. Впрочем, здесь самые разные люди на диво спокойно говорили о вещах, совершенно не обсуждаемых вслух. Его высочеству, к примеру, показалось несколько неправильным мое длительное пребывание в монастыре, в окружении одних лишь монахинь, дам незамужних и о супружеской жизни не знающих. Принц стал смеяться надо мной, не зло, но довольно обидно, говоря, что из-за дуэний святой жизни я боюсь мужчин.

— Вот еще, — сказала я. — Если бы я боялась, я бы вообще не смогла говорить. Ты ведешь себя любезно, но неприлично; девушка, более робкая, чем я, просто не смогла бы вымолвить ни слова в твоем обществе.

— Ты должна говорить, — возразил Тхарайя. — Иначе как же я смогу выучить язык твоей страны?

Я удивилась

— Зачем тебе? Ты собираешься беседовать с послами?

Принц загадочно улыбнулся.

— Если прибудут послы, с ними некому будет беседовать, — сказал он. — Не тебя же, робкую женщину, делать моим толмачом!

— Не так я и робка! — возмутилась я. — Ты специально дразнишь меня?

— Толмач должен не бояться никаких слов, — сказал Тхарайя. Перейдя с делового разговора на веселую беседу, он тут же начал вести себя, как мальчик. — Клянусь честью, есть много слов, которые ты не сможешь произнести в присутствии мужчин.

— Ты собираешься с ними браниться? — спросила я не без капельки яда. — Скверными словами, да? Которые зазорно говорить девушке? В таком случае, позволь мне усомниться в успехе переговоров.

— Я не о брани, — сказал принц. — Я о простых вещах. Тебя смущает все. Тебя смущают даже хвосты аглийе.

— Ты не прав, — сказала я и, вероятно, покраснела, потому что его высочество расхохотались уж совсем бессовестно. — Я хотела сказать, — поправилась я, — что я… мне, в сущности, нравится, как это выглядит.

Тхарайя улегся на тахту, уставился на меня снизу вверх, повиливая хвостом, как пес, и спросил очень весело:

— Что — "это", Лиалешь? Ну скажи!

Я прижала руки к горящим щекам и прошептала так громко, как сумела — глядя, к сожалению, в пол, а не на принца:

— Хвост.

Шуарле проснулся от смеха принца и тоже смотрел на меня снизу вверх и улыбался. Я поразилась, как мужчины могут держаться так низко, а ощущать себя так высоко. Его высочество протянул мне хвост, как протягивают руку.

— Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, — сказал он так, как обращаются к маленьким детям. — Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, — взял меня за руку и притянул к себе.

Так я дотронулась до принца впервые — до его человеческой ладони, в которую поместились бы две моих ладони и полторы ладони Шуарле, теплой и далеко не такой мягкой, как рука моего друга-кастрата… а еще до его хвоста. Хвост оказался на ощупь похожим на горячий металл, а не на живое тело — это прикосновение отчего-то так смутило меня, что я довольно резко вырвала руку — но тут же извинилась за неучтивость.

— Это ничего, Лиалешь, — сказал принц. — Ты делаешь успехи, просто нынче тебе уже пора спать. На сегодня достаточно.

Я невольно укуталась в платок до самого носа. Мне вдруг стало почти грустно.

— Лиалешь, — сказал Тхарайя, — не огорчайся. Я подожду, пока ты не раскроешь сердце. Иди отдыхать.

Я улыбнулась в платок, сделала реверанс, и, уходя из спальни его высочества, с некоторым удивлением подумала, что мое сердце уже приоткрыто.

Совершенно я не мог на них смотреть.

Если бы Яблоня не просила остаться — ушел бы, услышь, Нут, но она попросила — что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться.

Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне все равно, что я — так себе евнух, ее ночная прислуга. Привел женщину к господину, увел женщину от господина. Пока женщина с господином — я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага.

А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я — так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать — что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?!

Ясное дело, для нее, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепелке, трещать твоей цикаде — не говоря уж о тебе самой. Ну еще бы! Она же такая чистая, невинная и смешная! Всему верит, что ни скажи.

Как было замечательно идти по горам! Вдвоем. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: "Ты — мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом". Всегда, ага. Пары дней не прошло — этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а ее жених где-то там — побоку. О себе я вообще не говорю.

Пса ласкают, когда волки близко.

Шла на темную сторону — вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, теплая — тепло от нее на расстоянии чувствовалось, но она еще и за руку меня взяла, прижалась плечом:

— Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или — не знаю, что!

Странно, ага.

Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена — настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах — лишь бы царевич смотрел на нее со своей подлой улыбочкой.

Старый. Точно, стар, как грех.

А Яблоня убрала мою челку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка:

— Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла…