Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

Я снял плащ и сел у огня на шкуру, стал смотреть, как Керим заваривает ти. Как он достал щепотку травы из глиняной банки, как растер в пальцах, как кинул из другой банки еще каких-то травок — и все поглядывал на воду в казане и мурлыкал что-то себе под нос.

Я сам не заметил, как успокоился. Соколы тоже перестали болтать, а расселись вокруг очага и смотрели в огонь. Я тоже смотрел и вспоминал, что для нугирэк любой огонь свят, он — сын Солнца, а Солнце — их главный бог. Когда Керим протянул мне чашку ти, от которой пахло просто замечательно, пряными горными травками — я тоже почти уверовал.

И посмел переспросить:

— Ты там, во дворе, начал говорить, Керим…

Он посмотрел своими щелочками, ухмыляясь, подумал и сказал:

— Тебя зовут Одуванчик, так я слышал? Одуванчик? Ну так вот, ты, Одуванчик, пока не суетись и меня не суети. Тут ничего испортить нельзя, а чтобы не испортить, торопиться нельзя. Ты, Одуванчик, терпеливый? Это важно, потому что это будет очень неприятно, а поэтому придется здорово потерпеть.

Тут меня снова затрясло, несмотря на ти, тепло и его спокойную физиономию. Я чашку поставил на поставец — у меня так руки дрожали, что горячий отвар чуть себе на колени не выплеснул.

— Ты серьезно? — спрашиваю.

Керим снова потер пальцем мое клеймо — а я уже не дернулся, пусть делает, как знает, ему виднее — и сказал, раздумчиво так:

— Как может быть, чтобы несерьезно, Одуванчик? Я же не злодей какой-нибудь, чтобы шутить с твоей надеждой, так что все это серьезно.

И меня осенило: это же правда! Крылья! Мои крылья! Он мне крылья вернет! Нугирэк, неверный, шаманство, чернокнижие — все равно, какая разница!

Я не то, что взял прах от ног, я просто ткнулся головой в пол — и обнял его ноги, по-настоящему, не ритуально. И понес какой-то бред, вроде того, что стану ему рабом, вещью, чем он захочет, и пусть он делает, что хочет и как хочет — я заранее на все согласен, чтобы летать.

Керим меня силой заставил подняться, все цокал и чмокал, был недоволен, что я так себя веду. Бормотал укоризненно, что раб ему не нужен — на что ему крылатый раб, а вещь — так вообще нельзя о себе говорить, у вещей не бывает души. Вот если я стану ему другом — ему и хватит, а служить я должен Ветру, и он, Керим, тоже служит Ветру, а еще у меня есть госпожа, так что ей — тоже, а ему довольно и дружбы…

От волнения я никак не мог ему объяснить, насколько это для меня важно, но Керим, кажется, и так понимал. А прервал меня этот парень с рассеченной бровью, Филин, кажется — всунулся в дверь, крикнул, что меня зовет госпожа.

Я посмотрел на Керима; наверное, это несколько по-собачьи вышло. Он ухмыльнулся и закивал: "Иди- иди", — тут у меня столбняк прошел, и я побежал на темную сторону.

У меня еще не было крыльев, но они меня уже несли. Почему-то казалось, что крылья меня приподнимут до Яблони, сделают хоть чуточку ближе — и я весь горел от этого.

Раадрашь ходила по моей комнате широкими шагами, из угла в угол; присела на подоконник, вскочила и снова принялась ходить. Она показалась мне очень взвинченной, злой и как-то беззащитно несчастной, как маленькая капризная девочка, которой вдруг отказали в требовании. Я думала, что ей хочется то ли кричать и топать ногами, то ли разрыдаться, в голос, с воплями — то ли уйти к себе и хлопнуть дверью от неуверенности в слезах и криках, как в действенном средстве. От этого принцесса будила во мне не ответную злость, а жалость.

— Я ненавижу кастратов! — сказала Раадрашь наконец. — Ненавижу, поняла?! Я говорила об этом отцу и мужу — теперь говорю тебе! Один раз — и больше не стану повторять!

Даже когда она не повышала голос, ее фразы звучали, как окрики.

Дверь приоткрылась и вошла Далхаэшь, согнувшись, как рабыня. Она принесла поднос с чашками кавойе и творожными шариками, поставила его на поставец, согнулась еще ниже — и взглянула на меня со жгучим любопытством.

— Уходи, — приказала ей Раадрашь.

Далхаэшь вышла с очевидной неохотой. Принцесса остановилась среди комнаты, покусывая губы, с выражением непримиримости и раздражения на лице, постояла так с полминуты — и вдруг, одним стремительным прыжком рванулась к двери и резко ее распахнула.

Далхаэшь полетела на пол. Я подумала, что удар такой силы мог бы сбить с ног и мужчину.

Принцесса остановилась над ней, вскинув руку с нацеленными вперед и вниз кончиками пальцев, хлеща себя хвостом по ногам, как раздразненная кошка, и сказала в тихой ярости:

— Если такое случится снова — ты будешь мечтать, чтобы земля покрыла тебя поскорее!

Далхаэшь с трудом поднялась, изо всех сил пряча гримасу сильной боли — и отступила, не показывая спины, опустив голову. Раадрашь захлопнула дверь и обернулась ко мне.

— Я ненавижу женские покои! — сказала она зло и горько. — Подлое, подлое место! И женщины, и кастраты только и ждут какой-нибудь грязной сцены, чтобы потом облизывать ее, как мухи — коровью лепешку!

— Ты любишь общество принца и его воинов, да? — спросила я. — Это оттого, что ты сама как воин?

— Я — воин, — кивнула Раадрашь, закидывая за спину свою прекрасную косу. Кончик косы зацепил и сбил на пол флакон с лавандовым маслом. — Но Тхарайя — просто кусок горной породы, без чувств, без сердца! Булыжник, которым можно разбить чью-то голову — и только. Оружие. И его головорезы — оружие, только оружие. Я не грязный наемник, чтобы любить оружие с ненормальной страстью!

Было в высшей степени странно слушать то, что она говорила о принце. За вчерашнюю ночь я успела увидеть в нем человека, с чьим сердцем и чувствами все обстояло надлежащим образом — но я еще не знала, как за него вступиться и есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл. Ведь Раадрашь знала его уже очень давно; могло ли статься, что я увидела больше, чем она, за одну ночь?

— Но ты ведь любишь кого-нибудь? — спросила я с надеждой.

— Тхарайя, — сказала принцесса мечтательно — и поймав мой удивленный взгляд, пояснила с резким смешком, — не принца, нет. Ветер. Настоящий верховой ветер в горах. Я сама — ветер. Я люблю свободу. А мужчины всегда пытаются лишить меня ее, связывают этими решетками, склянками, кастратами, девками… — продолжала она, раздражаясь все больше. — Я ненавижу эти затхлые стойла!

— Тебе очень подходит имя, — сказала я, улыбаясь. — Ты такая сияющая и опасная. Людям, наверное, страшно к тебе приближаться; мне, например, очень хочется подуть за плечо, когда я слышу гром.

Раадрашь коротко рассмеялась и тут же снова стала серьезной.

— Лиалешь, — сказала она, глядя в окно. — Меня оскорбил твой кастрат. Он сказал, что я скоро состарюсь, поняла?! — и повернулась ко мне, блестя глазами. — Я хочу, чтобы с него содрали кожу или повесили за ноги! Отличное зрелище. И он точно не увидит меня старой.