Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

Я почувствовала, что сейчас расплачусь — от обиды, усталости, страха и ужасной тоски по Тхарайя. Вероятно, я завыла бы в голос, если бы Шуарле не подошел сзади и не сказал вполголоса:

— Возьми это, Лиалешь. Оно ему нравилось. Я сам понесу, если тебе тяжело.

Я опустила ожерелье в шкатулку, и Шуарле сунул шкатулку в торбу, под рубашонки и одеяльца Эда. Сейад вышла, чтобы принести фляги для воды — и я взяла Эда на руки. Мне казалось, что я уже готова бежать куда угодно — в чем есть, все бросив, лишь бы спасти ребенка… и как-нибудь дожить до встречи с Тхарайя.

И как-то помимо воли подумалось, что Тхарайя, наверное, будет приятно видеть на мне это ожерелье.

— Ты возьмешь только это? — спросила Далхаэшь. — Можно мне тогда забрать подвески?

— Ты так не сделаешь! — закричала Раадрашь, но я взглянула на нее и качнула головой, а Далхаэшь сказала:

— Можешь взять их. Это неважно.

— Лиалешь великодушнее, чем ты можешь себе представить, — заметила Раадрашь, и мне было нестерпимо это слышать, а возражать — еще нестерпимее.

Вся эта суета казалась мучительно ничтожной перед другим берегом и судьбой Тхарайя.

Сейад вошла, неся несколько пустых бурдюков — и прямо за ней вошел тот самый пожилой кастрат, похожий на мерина, впряженного в катафалк. Он остановился в дверях, недоуменно глядя на меня и на наши сборы — на дорожные плащи, брошенные на ложе, на забытые тряпки, пеленки, опрокинутую корзину для фруктов…

Не иначе, как сама Нут толкнула меня под локоть.

— Тебя прислала старшая жена Лаа-Гра? — спросила я. — Можешь сказать этой госпоже, что я уже готова покинуть покои, подобающие старшей принцессе. Не то, чтобы я считала это справедливым — но я не желаю ссор и препирательств по этому поводу.

Ошарашенный кастрат "взял прах от ног".

— Вообще-то меня прислал Нур-Тийе, благородная госпожа…

— Передай Нур-Тийе, что я не могу говорить с ним, — сказала я. — Я устала и нездорова. Я приду, когда мое состояние станет более сносным. Скажи Нур-Тийе, что я благодарю его за заботу.

Кастрат облизнул губы, глядя то мне в лицо, то на личико Эда, играющего моими сердоликовыми бусами. Мне показалось, что он волнуется.

— Было бы лучше, госпожа, если бы вы навестили господина до наступления сумерек…

В сумерки тени должны покинуть дворец, подумала я. И стоит им уйти, как Лаа-Гра прикажет убить меня. Нур-Тийе надеется меня спасти… на свой лад.

— Я постараюсь, — сказала я через силу. — Скажи своему господину… я понимаю, он делает, что может.

Кастрат снова поклонился и вышел.

— Все уже решено, — сказала Раадрашь, сжимая кулаки. — Мерзавцы! Как мне хотелось бы…

— Сестра, — сказала я, — остынь.

День был темен и сер; он сворачивался в сумерки так скоро, что у меня щемило сердце. Не знаю, отчего, но, даже зная, что вечером мы покинем дворец, я боялась темноты, так боялась…

Сейад и Шуарле наполнили бурдюки водой. Мы с Раадрашь сложили в торбочки, вышитые красной шерстью, лепешки, сушеные абрикосы и вяленое мясо — почти ту же еду, которую собирал для меня Шуарле, когда решил сбежать со мной от людей Вернийе. Далхаэшь сперва возилась с драгоценными безделушками, потом присоединилась к нам. В какой-то момент мне стало почти весело от этой суеты, будто мы собирались на пикник.

Теней не было видно, но я все время ощущала их грозовой холод и свежий запах. Пока я кормила Эда, Раадрашь стояла у решетки, закрывающей выход в сад, и смотрела, как дождь льет на розовые кусты. Ее лицо выражало болезненную тоску запертой в клетку птицы.

Наверное, Шуарле еще не стал до такой степени птицей, чтобы тосковать и метаться от невозможности улететь. Он даже улыбался, встречаясь со мной взглядом — и я думала, что мы немало прошли вдвоем, и что, возможно, в этот раз нам снова удастся улизнуть от ожидающего нас кромешного ужаса.

Пусть — через другой ужас. Но ведь в горах Хуэйни-Аман мы уже были — я и Шуарле, я и Раадрашь, я и Тхарайя… пожалуй, Хуэйни-Аман казались мне более безопасным местом, чем дворец. А по стране теней нас собирались сопровождать близнецы…

Оттого, когда стена, не закрытая ковром, раскололась глубокой черной щелью, а из щели потянуло погребным холодом, я не испугалась. Я просто прижала Эда к себе и шагнула в провал.

Она в эту темноту, как в воду, нырнула. Я едва успел за ней.

Не то, чтобы я не доверял близнецам. Просто — доверяй, но проверяй. Не каждый день перешагиваешь через такой порог, ага.

Молния нас в три шага догнала. А уж за ней — Сейад и Пчелка. Пчелка призвала Нут на помощь, еле слышно — но и Яблоня тоже молилась, по-своему, не Нут, а их северному Богу-Отцу. Я еще подумал, что она права, пожалуй — мужчины и воина нам сильно не хватало.

Не столько северного Бога, сколько моего господина. Потому что близнецов я за мужчин и воинов не считал, хоть убей. Они были гораздо больше аманейе, чем я и чем любой из птиц. Особенно тут.

Каменные плиты за нами сдвинулись. Сразу стало очень холодно, и я порадовался, что нас предупредили заранее: Яблоня завернулась в теплый плащ, и младенчика мы как следует укутали. А я разыскал и напялил сапоги и свое старое тряпье — солдатский плащ и куртку — плевать хотел на все приличия. Яблоня еще улыбнулась, когда увидела меня в этой одежде — как дома, в горах, мол — и мне сразу стало хорошо.

Ну да, мы же выбрались на свободу, как бы оно там не обернулось.

Я думал, будет темнотища, хоть глаз коли — но не так уж оказалось и темно, на самом деле. Коридор был очень высокий, со стрельчатым сводом, а этот потолок, своды эти все усеивали голубые звездочки, крохотные. Они тихонько двигались и шевелились, и от них шло нежное сияние, хотя света они особенно и не прибавляли.

Через каждые двадцать шагов горели гадкие светильники.

Странно, наверное, звучит, когда про светильник скажут "гадкий" — но я просто не знаю, как по-другому это выразить. Обыкновенные дворцовые светильники из матового стекла в виде тюльпанов — но в них горело не масло, как у людей, а — я не знаю, что. И от них шел то ли голубой, то ли черно-зеленоватый свет, от которого лица у всех женщин выглядели совершенно мертвыми. Синеватыми с прозеленью, а глазницы, ноздри и рот — вроде запавших дыр. Я как-то встревожился и на всякий случай потрогал Яблоню за ручку — но, спасибо Нут, она была обычная, тепленькая, улыбнулась мне, и младенчик тоже был теплый и подремывал.

Я немного успокоился и стал смотреть по сторонам.

Близнецы шли, как любая охрана — Ла впереди, а Хи сзади — и мечи у них тоже светились, холодным неживым светом, как зарницы. Яблоня говорила, что различить близнецов нельзя, но я потихоньку приноровился: Ла был, как будто, чуть-чуть потеплее и лицом живей и проще, а Хи — у него лицо никогда не двигалось, он только глаза щурил.