Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья

Этот город был никак не меньше, чем Лаш-Хейрие, но даже самые высокие башни маячили где-то внизу и вдалеке, в этом мареве, будто мы на него с горы смотрели. И вниз вела далекая лесенка, которая с того места, где мы стояли, казалась тонкой, как витой шнурок для флакончика с маслом.

— Мы должны туда спуститься? — спросила Яблоня. — Да?

Голосок у нее был тревожный и напряженный. Я подумал, что она уже устала.

— Хочешь, — спрашиваю, — возьму маленького господина?

Она мне улыбнулась, но младенчика только крепче прижала к себе.

— Нам надо спуститься, — сказал Хи. — Мы не будем заходить в город, мы пройдем по берегу Великой Серой реки — и доберемся до ворот, через которые нежить выходит в мир живых. Подобных ворот немало, но те, к которым мы направляемся, как раз выведут к горам Нежити.

— Ничего себе план! — фыркнула Молния. — А ты уверен, боец, что мы никого не встретим?

— Конечно, встретим, — ответил Хи таким тоном, будто ответ сам собой разумелся. — Я даже думаю, что нам придется драться. Но, в конце концов, вы, живые, увидите свет мира живых. Я надеюсь.

Он надеется. Я тоже надеюсь, ага.

— Ой-я, — вздохнула Сейад. — Стара мать Сейад для таких дел, — и начала напевать.

Обычно я ее песенки хорошо понимал: хотя она и коверкала язык на манер огнепоклонников, но все слова были простые и забавные. Но в этот раз я, хоть и прислушивался, не понял ничегошеньки, только увидел, как бляшка с Солнцем и Костром у нее на шее засветилась, да так ярко, будто на нее непонятно откуда солнечный лучик упал.

Сейад протянула сумку Пчелке; Пчелка заявила, что она уже и так много чего несет, но Молния сделала такую гримасу, что только законченный болван начал спорить. Вот-вот медь потечет. Пчелка, я думаю, решила не рисковать — взяла у Сейад торбочку и повесила на плечо.

А Сейад мурлыкала и мурлыкала, и чем больше мурлыкала — тем больше белела. Будто ее вместе с одеждой покрывала изморось; только это была вовсе не изморось, на самом деле.

Шерсть, ага.

Седая такая, белесая шерсть. Она росла прямо через рубаху — и сама Сейад росла и менялась. Через пять минут она вся покрылась шерстью и выросла до невозможности — и стала Белой Собакой, ростом никак не меньше теленка. Очень пушистой, серебряной, светящейся, как зеркало в лунную ночь — только нос и глаза черные. И зубы в пасти появились очень серьезные — это несмотря на то, что мать Сейад, вообще-то уже вполне беззубая старуха.

Настоящее шаманское чудо, ага.

Вообще-то, если бы этим зверем стала не Сейад, было бы довольно страшненько. Но так никто, конечно, не испугался. Яблоня как-то разжалась, рассмеялась и стала ее гладить, Молния тоже — и даже младенчик потянулся, будто узнал свою няню. Пчелка, правда, ее трогать не стала — но Пчелка с Сейад особенно и не ладила, да и странно было бы: Пчелка же отроду правоверная, да еще и аристократка, а Сейад — огнепоклонница. Но Сейад нимало не смутилась, всех понюхала и пошла вперед. По темному камню у нее под животом за ней скользил светлый блик. Такой бывает, если наклонишь над полом свечу.

Близнецы подождали, пока она закончит перекидываться — и мы все двинулись дальше, по этому карнизу вдоль решетки, к той лесенке.

Чем дальше мы уходили от коридора, который вел из дворца, тем эти голубые огонечки спускались ниже и мерцали ярче. Даже, кажется, потихонечку перемещались с места на место — живые звездочки, совсем как на небе, только ближе. Красиво.

У меня случилось совершенно какое-то детское желание поскорей дойти до лестницы, где звездочки светились у самого пола — но лестница оказалась ужасно далеко. Мы шли и шли, а время в этом подземном мире совершенно остановилось — наверху, наверное, уже наступила глубокая ночь. Только Молния шла очень легко, все волей-неволей под нее подстраивались — хотя близнецам, по-моему, было все равно быстро мы идем или медленно. Молния научилась путешествовать, когда рыскала по горам с патрулем, а прочие жители темной стороны вообще не особенно привыкли ходить; Яблоня скоро отдала мне Огонька, не могла больше спорить — и младенчик показался мне непривычно увесистым. Наверное, я тоже устал — у меня сначала заболели ступни, а потом — ноги все выше и выше. Но не хотелось показывать моей госпоже, что я всего-навсего евнух, калека, у которого не в избытке силенок — так что я шел из чистого упрямства, нес малыша и тащил свою сумку. Только смешить Яблоню у меня не выходило — она гладила меня по руке, но улыбалась грустно.

Пчелка все время тихонько бормотала, что у нее ноют ноги; в конце концов она уселась на камень пола, швырнула свою торбочку и торбочку Сейад рядом и заявила:

— В эту пору все люди ложатся спать! Я — не вьючный мул, чтобы идти всю ночь напролет!

Молния сразу вскинулась:

— Ты бы отдохнула в могиле, если бы осталась во дворце! — а Пчелка огрызнулась:

— Разве железный шкворень поймет благородную сердоликовую подвеску?!

Сейад подтолкнула ее мордой, а у Молнии дернулась кожа на виске и сузились глаза; она много чего Пчелке высказала бы, если бы Яблоня ее не обняла. А Хи сказал:

— Наверное, лучше, если вы отдохнете здесь, наверху. Внизу вам, людям, лучше не спать и не есть — и охранять вас здесь легче.

На этом все и порешили. Сейад свернулась большим мохнатым клубком, очень теплым, и женщины устроились рядом, прижимаясь к ней. Яблоня покормила младенчика, и мы с ней его перепеленали; Молния все оглядывалась по сторонам, будто ждала чего-то. Потом женщины улеглись чуть ли не на спину Сейад — я свернул свой плащ и постелил его на пол, чтобы им не было холодно от камня, а Яблоню еще укрыл своей курткой. Она пыталась возражать, отнекивалась — только я сказал, чтобы она не думала о пустяках, потому что Огоньку должно быть тепло, и убедил, конечно.

Яблоня с младенчиком в обнимку скоренько задремали, а за ней и другие женщины.

Тени остались стоять на страже — я думаю, тени вообще не спят. Мне тоже не спалось; холод, честно говоря, был собачий. Я подошел к решетке, выкованной в виде колючих переплетающихся веток, присел рядом на корточки и долго смотрел между чугунными колючками вниз, туда, где мутно светился город.

Сначала это зеленое марево казалось мне абсолютно неподвижным; потом стало казаться, что в нем, вроде бы, что-то движется, шевелится, даже перепархивает, будто там тоже живут голуби или какие-то другие птицы. Я ужасно хотел их рассмотреть, но видел только мельтешащие белесые пятнышки, крохотные — и ничего конкретно. А потом меня вдруг замутило, да так, что пришлось срочно отворачиваться — этот город ни с того, ни с сего показался просто тошнотворно мерзким. Как куча навоза с червями.

А продрог я к тому времени просто ужасно. Ла посмотрел на меня, как я трясусь и думаю, где бы тепла раздобыть, ухмыльнулся своей людоедской ухмылочкой и сказал: