Ольга Кузнецова - Просто солги

Этой ночью на подоконнике сидеть почему-то холодно, но даже здесь шум дождя не перебивает мерного сопения Жи в соседней комнате. Я слышу, что она все еще здесь, я чувствую. Теперь я, как параноик, слежу за каждым ее вздохом, за каждым шагом. Наверное, она думает, что я сошла с ума, но, конечно же, не говорит об этом вслух.

Немного подумав, я подношу бутылку к губам и делаю большой глоток этой отравы, которая тут же уходит вниз по пищеводу. Чтобы забыться.

Каждое мгновение тишины — жизнь. Это миллионы, сотни миллионов кадров, из которых состоит твое личное немое кино.

Каждое мгновение тишины — смерть. Это последний вздох, последняя мысль, последняя картинка перед глазами. Все то, что ты будешь вспоминать после.

Каждое мгновение тишины — сумасшествие. Ты заперт в тесной комнате без окон, твое единственное солнце — настольная лампа, а твой единственный собеседник — еще не до конца покинувший твое тело разум.

С каждым мгновением ты угасаешь, таешь, словно восковая свеча. И мгновение — это все, что у тебя осталось.

…

Я не верю тем людям, которые говорят, что они ничего не боятся. Не верю мужчинам, утверждающим, что они никогда не плакали. Не верю богатейшим людям планеты, которые уверяют нас, что никогда никому не завидовали. Не верю девушкам-одиночкам, которые говорят, что им и одним хорошо.

Я не верю.

Не верю Кесси, которая пытается убедить саму себя, что она совершенно не нервничает, пробираясь по темным нью-йоркским проулкам, не имеющим названия и фонарей. Не верю Киму, который предпочитал водить меня за нос. Я не верю — не верю — не верю…

Я не верю своему колотящемуся сердцу — и этим я оправдываю себя.

Я вообще уже никому не верю, потому что каждое слово из чужих уст — ложь. И не важно, намеренная или нет. Я тоже иногда лгу, даже сама себе. Временами.

Чтобы внушить себе хоть какую-то уверенность, я обнадеживающе обхватываю себя руками, сминая кончиками пальцев грубую ткань старого жакета. Да-да, того самого жакета, у которого оторваны все пуговицы. Но уже по-настоящему — не только в моей голове.

Я закрываю глаза и иду уже по-привычке — как чувствую. И вместо того, чтобы анализировать мириады лживых картинок реальности, я начинаю прощупывать каждую частичку окружающего меня пространства. Как ноги соприкасаются с туфлями — ненавязчиво, как будто вросли в них тоненькими нежными корешками. Как вечерние порывы ветерка бессовестно колышут растрепанные волосы. Как каждая мысль, отрываясь от разума, точно взлетающие с поверхности воды горячие пары, тесно сплетается с невидимой паутиной действительности. И я держусь на этой паутине только благодаря ниточкам, с помощью которых я так сильно в нее вгрызаюсь. Но я боюсь. Боюсь потерять равновесие.

Каждый шаг, как по минному полю, но мне так спокойней, так я чувствую себя хоть немного уверенней. Когда не вижу, но чувствую.

Воздух вокруг тяжелый, сминающий со всех сторон, еще не остывший от долгого и жаркого дня. И мне нечем дышать. Грудь сдавливает с такой силой, что мне кажется, что еще чуть-чуть — и я действительно задохнусь. В этом воздухе я — как инородное тело, как капля масла в стакане с водой. Здесь я — лишняя, но только здесь мое место.

Кожа покрывается мириадами крохотных мурашек — предвестников чего-то невообразимо страшного. Как в плохих фильмах. В по-настоящему плохих фильмах.

И состояние такое, омерзительно-отвратительное. Неизлечимая болезнь, не поддающаяся восстановлению. Вечный жар, озноб, вечный ком в горле. И вечный диагноз, преследующий тебя на протяжении всей жизни.

Хочется положить себе на язык градусник, обернуться старым пледом, обязательно шерстяным, потому что шерсть — она теплая, располагающая. Почти как шелк — только для меня это слишком чистый материал — не подходит.

У меня на голове — тонкая бежевая лента. Она не шелковая, не пушится по краям и тянется, как жевательная резинка. И эту ленту мне не Ким подарил — Джо. Как маленькое напоминание. Он думал, раз он ушел, с позором сбежал с поля боя, я не буду носить его подарки? Он думал, я маленькая и слабая? Думал, ничего не вижу? Ничего не чувствую?

Я — девушка из его прошлого. Второстепенная героиня его ахринительно дорогого блокбастера, которой уже заплатили ее пятидолларовый гонорар и отправили гулять восвояси — дальше по кастингам. Он думает, я сломаюсь, но он ошибается, впервые в своей гребанной жизни он ошибается.

Я слышу скрип, больше всего напоминающий дверной, и открываю глаза.

На небольшом обветшалом балкончике на первом этаже стоит мужчина. Даже в темноте я могу его разглядеть и поставить диагноз: повышенная небритость, вечная привязанность к белым найкам с мягкой подошвой и постоянная сигарета в зубах. Последнее я особенно ясно чувствую.

А еще у него бегающий взгляд из стороны в сторону. Как будто что-то потерял и ищет, но никак не может найти.

— Простите, мистер!.. — окликиваю.

Он даже не смотрит в мою сторону — его глаза бегают туда-сюда, пробегают по мне, но куда-то мимо, как будто я столб или мусорный контейнер. Как будто я — ночь, и меня просто нет.

— Мистер…, я ищу Ист-гарденс, 23! Вы не могли бы мне помочь?

Но он не слышит или притворяется, что не слышит. Но мне все равно, потому что итог — один.

Это один из тех мужчин, которые никогда не обладают определенным возрастом. И он останется таким, даже когда ему стукнет и шестьдесят, и семьдесят. Таких, как он, кажутся бессмертными, пока они действительно не умирают и их не кладут в гроб в новой паре безупречно белых найков, которые их владелец специально для этого случая припас.

Мужчина продолжает курить и в какой-то дикой манере крутить глазами, как будто не знает точно, что именно он хочет найти.

Я злюсь — меня до чертиков бесит все: этот темный квартал без единого фонаря, это беспокойство, на какой-то не ведомый мне процент смешанное с адреналином, и этот мужик, которого я бы приняла за восковую фигуру, если бы не его ритмичное обгладывание сигареты. В темноте видно только как обреченно вспыхивает крохотный рыжий огонек и снова гаснет.

— Мистер…! Я, кажется, к вам обращаюсь!

Но мужчина по-прежнему смотрит на бетонную стену соседнего дома невидящим взглядом и продолжает ритмично затягиваться пепельно-серым дымом, который вылетает у него изо рта и медленно переплетается с вечерним сумраком, растворяясь в нем, точно рафинад в чашечке кофе (в нормальном кофе — не в быстрорастворимой мути).

— Да что ты орешь, милочка! — На пороге появляется полноватая женщина, эдакая "Мамаша Сьюзи на пенсии", и начинает активно жестикулировать руками в мою сторону. — Фредерик же глухой! Оглох, когда еще мальчишкой был и подрабатывал в поездах!