Ольга Кузнецова - Просто солги

Про таких, как я, говорят: идеальная компаньонка. Что подразумевает под собой одно — всегда прикроет тебе спину.

Про таких, как я, говорят: удобная. Перевожу дословно — "слабохарактерная".

Про таких, как я, говорят: она убивает, не задумываясь. И это означает, что каждый просто боится стать следующим в моем списке.

Про таких, как я, говорят, пока такие, как я, существуют. В единственном экземпляре.

…

На улице темно. Я не вижу, но чувствую.

А иногда ощущения гораздо эффективней выручают тебя из передряги, нежели простые картинки перед глазами. Но что мне говорить? Я же не вижу.

На улице холодно — хотя, нет, это не улица — это холодильная камера. На секунду я представляю себе, что холодильник — это мой личный саркофаг, а я тем лежу. Неприятно, наверное.

Нащупываю на тумбочке пейджер. Но это бесполезная штука. Для таких, как я, уж точно.

Пейджер теплый, шероховатый, с ощутимыми впадинками, в которые закручены крохотные шурупы. А экран гладкий, пластиковый — постучишь по нему ногтем и сразу же слышно смешное эхо.

На улице дождь, настоящий осенний дождь. Я не вижу — я слышу, как назойливые нетерпеливые капли ударяются в мое окно, жалобно прося впустить их внутрь.

Вибрирует пейджер.

Всем что-то надо от Кесси, черт возьми.

Я гадаю, что же Ким написал в своем послании на этот раз, но ничего нового не приходит на ум — я же все равно не смогу это прочесть. А Ким пользуется этим и пишет всякую хрень, прекрасно понимая, что я о содержании сообщения так никогда и не узнаю.

Пейджер — это сигнал. Мне постоянно приходится извлекать много смысла из одного-единственного звука, поэтому сигнал о принятом сообщении — это тоже своего рода мысли на расстоянии. Ну, что, Кесси, слабо угадать?

Я фыркаю. Меня раздражает, что ничего не видно.

…

На улице промозгло — я не знаю, а ощущаю. На мне тонкая куртка. В магазине женщина со скрипучим как старый матрац голосом сказала, что куртка кожаная. А я же чувствую — чистый полиэстер.

Они все недооценивают меня. Думают — слепая — значит, слабая. Они все жалеют меня, а меня не надо жалеть — меня надо бояться.

Ким ждет меня около булочной. Булочную я узнаю по запаху, а Кима — по тяжелому дыханию. Он бежал, торопился. Возможно, за ним был хвост — вот он и бежал. Но мне, в сущности, плевать.

— Кесси, пойдем лучше к тебе, — здесь не лучшее место для разговоров.

— Неприятности, детка? — усмехаюсь я и жалею, что не могу со стороны посмотреть, какова же моя усмешка.

Он не отвечает — значит, я опять права. Порой их всех раздражает, что я знаю что-то, что не знают они; слышу что-то, чего не могут уловить они; чувствую что-то, чего им никогда не почувствовать.

Порой мне кажется, что они мне завидуют.

Ким наливает в бокал что-то спиртное — вероятней всего, скотч. Наливает — потому что слышу всплеск, спиртное — потому что запах паршивый.

Воздух в комнате напряженный, разреженный, с отдельными плавающими молекулами, атомами и мыслями, каким-то образом складывающимися в причудливые слова. Молчание не нагнетает меня, отнюдь. Но кажется, что Ким что-то не договаривает, не выговаривает.

Он пьет. Шумно, жадно глотая ядовитую жидкость. Я почти представляю, как пульсирует его шея при этих мощных глотках.

— Нужна моя помощь? — как бы между прочим интересуюсь я.

Такое чувство, что от моего вопроса он подавился. Слышится кашель, он пытается прийти в себя.

— С чего ты взяла?

Я не знаю, как выглядит Ким. Знаю только, что у него светлые волосы. Он говорил, "пшеничные". И мне впервые в жизни пришлось поверить ему на слово, потому что понятия не имею, солгал ли мне он тогда или нет. Незнание раздражает, разъедает, как самая глубокая зависть.

Я играю с проводом от телефона: накручиваю на указательный палец и резко отпускаю, и провод, как пружинка, приятно хлещет по руке.

— А иначе, зачем бы ты пришел? — Пожимаю плечами. — Ты и раньше не справлялся без меня.

Ложь. Наглая, бессовестная ложь. Но мне нравится бесить его, нравится вслушиваться в его учащающееся дыхание, нравится задевать его мужское "эго".

Ким ведется. Знает меня, как облупленную, и все равно ведется.

— Не заставляй меня напоминать тебе, сколько раз я вытаскивал тебя и твою слепую задницу. Мне перечислить?

Он приближается. Я слышу, чувствую, просто знаю.

Его дыхание совсем рядом, близко, над самым моим ухом. От него пахнет спиртным — почти уверена, что это и вправду скотч.

— У тебя все эмоции на лице написаны, Кесси, — шепчет он и проводит холодной ладонью по моей щеке. — Вот сейчас тебе страшно. Когда тебе страшно, у тебя на лбу, вот здесь, — пальцем он резко тычет мне куда-то между бровей, — такая смешная складочка.

— Ничего подобного, — возражаю.

А он смеется, — Говорил же, на лице написано, Кесси.

Я отталкиваю его — мне не нравится, когда он так близко. Это что-то инстинктивное, сродни инстинкту самосохранения, как будто, если он простоит около меня еще несколько минут, то я просто рассыплюсь на части. А еще мне не нравится, что он может смотреть на меня как хочет — похотливо, дерзко, жалостливо, — а я всего этого не вижу. Незнание убивает.

— А не пошел бы ты… — Уже забываю, что это я хотела его разозлить, а вышло, как всегда — злюсь, в итоге, я.

— А ты ведь ждала моего сообщения. — Ким снова близко. — Ждала, иначе бы не пришла так быстро.

Фыркаю и складываю руки под грудью. Почти уверена, что мой блеф не проходит, но я скорее умру, чем признаюсь, что Ким прав.

Молчу.

А Ким — уверена — снова смотрит на меня, изучает. Почти представляю его: "пшеничные" волосы, узкие темные глаза, тонкие губы. Почти вижу его — в своем воображении.

— Ты странная, Кесси, — говорит он задумчиво. — Каждый раз, как я пытаюсь помочь тебе, ты отталкиваешь меня, как будто боишься признать за собой какую-то постыдную слабость. Знаешь, отрицание проблемы — это главный симптом наличия этой самой проблемы. Ты мнишь себя черт знает кем, Кесси.

Я отворачиваюсь, но знаю, что он стоит сзади и внимательно готов слушать все мои оправдания. Вдыхаю побольше воздуха, открываю рот, чтобы что-то сказать, но чересчур громкое тиканье часов сбивает с мысли. Рот снова закрыт, а руки снова сложены в оборонительной позе.

— Пришел мне мораль читать, Ким? — спрашиваю.

Последние остатки самообладания начинают вскипать во мне. И меня раздражает, что ему сейчас фиолетово — он стоит сзади и, возможно, ухмыляется, а мне вот не все равно. И вообще меня легко вывести из себя.

Ким ставит бокал на журнальный столик — громко, я слышу. Только когда его шаги уже начинают стихать, я понимаю, что в этот раз — последний — мне придется наступить на горло собственной гордости.