Ольга Кузнецова - Просто солги

Это часть меня. Часть того, что Ким зовет "Кесси". Едва ли не самая главная часть.

Я качаю головой.

— Простите, но мне кажется, что уже. Уже слишком поздно.

Внезапно бифштекс резко становится безвкусным и уже больше не лезет в горло, останавливается где-то посередине пищевода. Омерзительное чувство. И мне самой как-то гадко-тошно от того, что, возможно, я только что разрушила последнюю надежду этого старца, к которому я успела проникнуться такой симпатией.

Неожиданно для самой себя я понимаю, что уже подсознательно ищу руку старика. Чтобы согреть.

Мне почти что стыдно. И за своими эмоциями я не успеваю проследить, что старик едва заметно смеется, — я слышу только мощные колебания его груди. Возможно, это и вправду смех.

— Я так и думал, — гремит он, по-прежнему сотрясаясь от неслышимого смеха. — Вы сильная, Кесси, вы знаете? Любой другой на вашем месте бы сломался. Но не обольщайтесь, дитя мое, предстоит вам претерпеть еще слишком много. Знаете, я даже уверен, что нам с вами больше уже и не встретиться. У меня такое чувство, что просто не суждено. Вы верите в судьбу, Кесси?

Я качаю головой. Слишком быстро, чтобы успеть подумать. Но я где-то слышала, что первая реакция — она самая верная. Буду надеяться, что так оно и есть.

— А Бог — это судьба. Моя. Ваша. Вашего друга. — Голос старика становится необычайно серьезен. — Значит, вы и в Бога не верите.

Я молчу.

Они все хотят, чтобы я говорила только то, что угодно им. Каждый жаждет этого, обращая мои же слова против меня. Людям нравится унижать меня, думать, что раз слепая, значит, все прощает. Но я не такая. По крайней мере, мне не хочется, чтобы меня считали такой.

И, говоря, что я не верю, этот старик как бы подталкивает меня к аналогичному решению. Не верю — не верю — не верю…

Он внушает мне вещи, которые с первого раза кажутся верными, простыми и такими понятными. Пытается заставить меня осознать собственную ничтожность, хочет убедить меня, что в этих бусах я не бриллиант — всего лишь рядовая бусинка.

И я почти верю. Почти.

…

Из своих воспоминаний я помню, что у каждого человека есть тень. Его собственное вполне материальное альтер эго.

Ким снова рядом, и я ясно, практически физически чувствую, как его тень прикасается ко мне. Теплыми, бархатными щупальцами. И от этих прикосновений становится тепло.

Ким говорит что-то про Нью-Йорк, но я не слушаю — предпочитаю просто стоять и наслаждаться невидимыми прикосновениями.

Не проходит и нескольких часов, как мы на полной скорости выезжаем за границу города.

Мне кажется, что я уже привыкла ко всему. К Киму, который вечно рядом, к тому, что он ездит слишком быстро, к его необычным знакомым и к тому, как громко он дышит. Я прогоняю из головы последние отголоски сомнений по поводу того, что Ким может сдать меня. Нужно просто верить.

И еще я теперь понимаю: вера — это не убеждение, вера — это состояние души.

В машине тихо. Думать мешает только мотор и Ким. Но Ким не особенно мешает. Он больше не включает классическую музыку — надоело, наверное. Потому что Ким, которого я знала, не мог долго выносить то, что было не в его вкусе.

Мы создаем свой мир сами. Свою жизнь. Лепим сами себя.

Мы верим в то, во что сами пожелаем, и смеемся только над собственными шутками. Мы боимся только за свою шкуру. И в этом отношении Ким почему-то отличается ото всех: он трясется и за меня тоже. Это противоречит любой логике, ставит тупик в любых умозаключениях.

Единственное оправдание: ему что-то надо от меня. Деньги, компания, секс, острые ощущения… Я не знаю, и у меня такое чувство, что это та правда, которую мне никогда не захочется знать.

Щелкает переключатель — это Ким включает фары. Значит, уже темно.

От скуки начинаю напевать — я понятия не имею, что это за мелодия, — просто привязалась. Мне все равно, что я могу мешать Киму вести машину — сегодня я буду его личным радиоприемником.

В такт моей выдуманной мелодии он начинает барабанить пальцем по рулю, и мне нравится этот звук, нравится слушать, как Ким подыгрывает мне на своем импровизированном ударнике.

Я сбиваюсь с ритма и начинаю смеяться. Громко, откровенно, как давно уже не смеялась.

— Ким, расскажи о себе, — прошу я, все еще смеясь. Не до конца понимаю, что собираюсь делать. Просто прошу — "расскажи о себе". Вот так просто без всяких отступлений.

— Меня зовут Ким, — шутливо замечает он, — по крайней мере, меня так зовет девушка, которую я в свою очередь называю Кесси, так что все по-честному.

Мне кажется, что разговор дружеский, несерьезный. Я сильно ошибаюсь, но еще не осознаю этого.

— А раньше тебя так не звали? — спрашиваю, интересуюсь, несерьезно, ненавязчиво.

— Конечно, нет. Но это неинтересная история, — отмахивается он. — Ведь у каждого есть шанс начать все с чистого листа, сменить имя, прописку, прическу? У каждого, Кесси, ведь так?

И мне кажется, что я где-то уже слышала только подобное.

— Останови машину, Ким, — требую я. Тихо, настойчиво, но требую.

Ким не слышит. Или притворяется, что не слышит. И Ким все еще смеется, мне кажется.

Моя жизнь похожа на хорошо отрепетированный спектакль.

Повинуясь какому-то внутреннему порыву, один сумасшедший сказочник решается написать сценарий к моей жизни. Этот сказочник хочет, чтобы моя жизнь стала невероятно интересной, со всякими горестями, потерями, поворотами и слепыми поисками.

Затем он вдыхает в меня жизнь: думает обо мне днями и ночами, представляет себе, каково это — не видеть, а только слышать.

"Это будет невероятная драма", — думает он с наслаждением. И зрители аплодируют его работе и восхищаются талантом великого сказочника.

В конце она умирает. Занавес опускается медленно.

…

До Детройта сутки пути. Но мне по-прежнему кажется, что времени прошло гораздо больше, нежели должно.

В машине снова тихо: Ким не разговаривает со мной — я тоже не горю желанием.

(На самом деле горю, но ему об этом знать совсем не обязательно).

Мне ужасно скучно — даже не могу посмотреть, какой пейзаж нынче за окном, и остается только воображать. Но фантазии получаются глупыми, ненатуральными: на переднем плане деревенская простушка в льняном платьице, за ней вырастает теряющийся в сумерках крохотный домик, по двору суетятся куры, а подле сарая ее муж колет дрова. Мужчина уставший, с плотно сжатыми губами. У него темные волосы и нежно-голубые глаза — в темноте не видно, но мне так кажется.

У них нормальная жизнь. И когда я говорю нормальная, то имею в виду именно нормальная. Без всяких там заморочек, шероховатостей и прочих нелепостей.