Ольга Кузнецова - Просто солги

Джен — она же психолог — знает, что человеку необходимо выплеснуть свои эмоции, и она всхлипывает, резко, по-детски.

— Да брось, Кесси, если бы не ты вчера… Не знаю, что бы со мной было, — произносит она и мягко касается своей ладонью моей покоящейся на ее плече руки. Я сжимаю протянутую руку и чувствую еще несколько неглубоких, но ощутимых рубцов на внутренней стороне. Они испотрошили ее. Разорвали ее точно тряпичную куклу, разобрали по кубикам, и теперь Джен приходится вновь собирать, зашивать, местами вставлять что-то координально новое.

И теперь, когда я смотрю на Джен, в моей голове внезапно становится пусто. В такие моменты мое сознание перестает существовать; я вижу только ее изуродованное чьими-то желаниями лицо. Остальное же просто становится неважным, и в голове крутится только одна мысль, но я не могу понять, какая именно, не могу уловить ее суть.

Она тоже смотрит на меня. С каким-то сожалением.

— Не стоит, Джен. Вчера уже прошло. А завтра… завтра мы что-нибудь нарисуем.

Она пытается пошире улыбнуться, но выходит что-то зловещее. Ее улыбка похожа на ту, которой светятся клоуны. Как те, кого улыбаться заставили… Как те, которые все равно будут улыбаться, несмотря ни на что. Снова и снова.

У меня извращенная фантазия, в которой появляются мысли, которых, по идее, появляться вовсе не должно. Из-за того, что я слишком чувствительная, мой мозг работает как-то неправильно, и я сама такая — неправильная.

Наверное, такие, как я, долго не живут из-за того, что сходят с ума. Но я стараюсь держаться, впиваюсь ногтями в землю, чтобы не упасть в эту бездонную пропасть.

И что-то подсказывает мне (шестое чувство ли?), что я должна буду бороться до конца. До тех пор, пока не сойду с ума или не умру. Оба варианта хороши.

…

Я постоянно чувствую страх, но не необъяснимый и беспричинный, — я чувствую страх, вполне имеющий основания. И я боюсь, что Ким может сюда прийти в любой момент. Я как будто сижу в норе у лиса и жду, пока он вернется в нее, похлопает Джен по плечу, скажет, что она — молодец — снова справилась с заданием, а затем улыбка застынет на его губах. Застынет как холодное уже не вкусное желе.

Джен говорит, что меня трясет постоянно, но я не говорю ей, почему. Это что-то инстинктивное, подсознательное — не говорить Джен.

И вообще ей не нравится, что, когда я с ней разговариваю, то закрываю глаза. По старой-старой привычке. Не видя, а только чувствуя, я пытаюсь уловить темп ее дыхания и дышать с ней синхронно, я пытаюсь определить запах ее духов, шампуня, пытаюсь нащупать те моменты, когда она врет мне. И последнее — самое главное.

Мы сидим, как на приеме у психолога: два стула — один напротив другого. Не удивлюсь, если у Джен в руках маленький блокнотик, куда она аккуратным почерком записывает свои наблюдения. Но пока я не слышу, чтобы она что-либо записывала.

— Расскажи мне о Киме, — прошу я.

— Снова? — изумляется она. И — я чувствую — даже не улыбается.

От Джен пахнет ванилью — это запах чистый, добрый. Запах булочек, которые она пекла накануне вечером.

— Нет, не так, как в прошлый раз, — возражаю. — Расскажи мне про Кима. Каким ты его знала на самом деле. Просто расскажи мне все.

Она нервничает. Наверняка, не понимает, зачем мне все это нужно. Зачем слушать о человеке, о котором не хочу даже думать. Не понимает, зачем делать вид, что рассказывает мне про Кима, которого не знает. Поэтому она и задает именно этот вопрос; поэтому спрашивает "Снова?", а не что-то вроде — "Правду?".

— Зачем тебе это, Кесси? — Как будто она действительно не понимает, зачем.

— Он был моим миром, Джен, там, далеко и когда-то. За несколько тысяч километров, через несколько часовых поясов, чуть более года назад. Знаешь, с чего все началось? Он пришел ко мне домой, выпил несколько рюмок скотча, а затем сказал, что мое досье украли. Все, это была точка отсчета. Это был день, в который Ким забрал меня с насиженного места; день, в который все знакомое мне рухнуло. И я рухнула.

Не открывая глаз, я заламываю пальцы — нервничаю, и я произношу свою речь негромко. Не пытаюсь достучаться, не кричу так, как будто меня бросили с десятого этажа, и я кричу, падая. Нет. Это было бы не похоже на ту Кесси, которой мне необходимо быть, но это Кесси, которой я быть привыкла.

— Просто расскажи. — Я прошу, почти умоляю.

— Он бы не хотел, чтобы ты знала.

— Откуда ты знаешь, чего бы хотел он? — интересуюсь я, но голосом хриплым, голосом, который на грани. К горлу подступает готовящийся выбраться на свободу хриплый кашель с кровавым привкусом, точно мой организм не воспринимает уже сам себя, точно чувствует, что кровь — дрянная, отравленная ложью, глупыми фантазиями и запахом героина.

— Кесси, есть вещи, которые нам знать не нужно. Может, он сам когда-нибудь тебе расскажет…

— Расскажет, что ему платили деньги за то, что был рядом со мной? — перебиваю. Резко. Грубо. Настырно. Потому что уже не хочу знать ничего, кроме правды. Никакой лжи, никакой последней капли, которая вконец переполнит мой лимит на вранье. И тогда все. Это будет крайняя точка.

Внезапно дыхание Джен прекращается. Я больше не ощущаю ее присутствия, не чувствую биения ее сердца, ни единого запаха.

— Джен?..

Обеспокоенная, я открываю глаза.

Мы сидим не как на приеме у психолога — как на допросе: один стул напротив другого. Но все дело в том, что второй стул — ненастоящий, лишь отражение первого.

Я сижу напротив чистого почти прозрачного зеркала. В нем — мое отражение. Беспорядочный взгляд, грязные, собранные в неумелый хвост волосы и вцепившиеся в края стула руки. Костяшки пальцев побелели, хотя я думала, что бледнее уже некуда.

Джен — это вовсе не Джен. Джен — это я. Потому что мне хочется быть такой, как Джен.

(Хочется быть ближе к Киму.)

Она заходит в комнату и с подозрением косится в мою сторону. Думает, наверное, я тронулась. Думает, разговариваю с зеркалом.

У этой Джен — настоящей — я не решаюсь спросить.

…

Под потолком в нервном приступе качается одинокая, покрытая пылью лампа. Наверное, кто-то ее толкнул, а, может, просто. Ветер.

В сумерках тени мечутся из одного угла в другой, садятся с ветки на ветку, точно перелетные птицы. Только моей тени нигде не видно — наверное, у сумасшедших их нет.

Передо мной на столе смятая фотография, протертая моими же руками так, что теперь невозможно разобрать не только лиц, но вообще какую-либо деталь, даже самую четкую, — и мне остается только предполагать. Но одно я знаю точно: тощее бледное тельце, зажавшее в левой руке красный воздушный шар, это я. Справа от меня — это, возможно, не Ким. Но теперь я уже ни в чем не уверена.