Татьяна Шуран - Матка

Тасманов в изнеможении повалился на кровать — его так трясло, словно по телу проходили разряды тока.

— Да уж, пожалуйста, — с трудом процедил он сквозь стиснутые зубы. Его вдруг охватила такая безысходная тоска, что показалось — лучше умереть. Матка, собравшаяся было спрыгнуть с кровати, передумала и залезла обратно.

— Ладно, сделаем сегодня перерыв, — заявила она, — что-то не хочется мне тебя оставлять…

Тасманов безотчетно обхватил руками ее колени и прижался к точеной каменной голени лбом. Потом ему пришло в голову, что надо бы что-нибудь объяснить, но не находилось нужных выражений.

— Я… что-то слов не могу подобрать, — высказался он.

Матка промолчала.

— Я думал, что если найду слова, то пойму.

Матка, поразмыслив, заметила:

— Вряд ли. Я вижу, что у тебя на уме, но не понимаю.

Тасманов глубоко вздохнул и заставил себя сосредоточиться.

— Я люблю тебя, — наконец проговорил он. — Я никогда никого не любил. А тебя люблю. Я хочу, чтобы ты была моей. Навсегда.

— Но я сейчас с тобой, — напомнила Матка.

— Нет, этого недостаточно! — Тасманов сел на кровати. — Ты должна тоже полюбить меня.

Матка, поразмыслив, барским движением задумчиво откинулась на подушки.

— Но это невозможно, — с сомнением покачала она головой. — Мы принадлежим к разным расам.

Тасманов скользнул невидящим взглядом по отсыревшим стенам полуразрушенного дома.

— Я что-нибудь придумаю.

Постепенно употребление местного населения приобрело более-менее стабильный алгоритм, и Тасманов свыкся с необходимостью подчиняться распорядку Матки; ему даже стало нравиться ждать ее. Одно время он надеялся, что ее доступность вызовет у него пресыщение, но этого не случилось; напротив, он разочаровался во всех своих прошлых занятиях и увлечениях так же безоговорочно, как безраздельно им некогда предавался. Чем безнадежнее представлялась отчужденность Матки, тем настойчивее преследовало Тасманова желание добиться ее любви.

Порой он подолгу разглядывал ее тело. Издалека густая сеть каменных нитей, составлявших физические покровы Матки, казалась монолитной черной поверхностью, но вблизи становилось видно, что кожи как таковой у Матки нет, и просматривались уходящие в глубину плоти тонкие черные иглы, собиравшиеся в подвижные узоры на темно-зеленом фоне, отчего ее тело казалось переливавшимся черным блеском. Тасманов шутил, что если нарезать из нее камней для украшений, такие мрачные изделия не задорого уйдут, на что Матка резонно отвечала, что из человеческих женщин вряд ли вообще получилось бы вытесать что-то вразумительное.

Как Тасманов успел убедиться, чрезмерное употребление маточного меда вызывало ощутимое похмелье. Стараясь преодолеть искушение в очередной раз слизнуть мед, постоянно сочившийся из-под ее ключиц, он как-то уложил ее лицом вниз и довольно грубо прижал грудью к простыням, но назойливый сладкий аромат все равно сохранялся, а Матка сердито посоветовала ему, если мешает запах, надеть марлевую повязку, чем вызвала у него приступ истерического смеха. Он отпустил ее, и Матка заерзала, пытаясь устроиться поудобнее.

— Только не говори, что тебе было больно, — неприязненно прокомментировал он.

— Я не люблю, когда меня так хватают, — обиделась Матка, и Тасманов примирительно поцеловал ее в золотистую макушку.

Усевшись сверху на ее ноги, он ощупал тонкую талию и женственно-плавный округлый изгиб бедер.

— Можно еще? — попросил он.

— Да бери, пожалуйста, — сонно отозвалась Матка, разложившая вокруг себя конечности симметричным узором, что означало удовлетворенность спариванием и, в целом, мнение, что встречу пора заканчивать. Тем не менее она позволила ему войти в нее, а затем даже развернула ноги коленями назад, чтобы удобнее было делать движения ему навстречу; брать ее в позах, которые с человеческой женщиной оказались бы анатомически невозможными, доставляло ему особое наслаждение. Потом он все-таки перевернул ее и стал жадно высасывать мед из отверстий на ее груди. Матка терпеливо ждала. У Тасманова закружилась голова.

— Мы будем пить дьявольский чай, — вспомнился ему чей-то стих. —

Нам будет светло и печально,

Как будто мы в чьих-то стихах,

И, может быть, даже в моих.

— Ты стал сочинять стихи? — безразлично поинтересовалась Матка.

— Это не мои.

— А что там дальше?

— Забыл. Но ничего хорошего, — на Тасманова опять нашел приступ истерического смеха, и он зажал рот рукой.

— Ты, по-моему, пьян, Причудник, — кротко заявила Матка и деловито потянулась к ближайшему кокону с законсервированной жертвой. Яростным рывком она извлекла оттуда человеческую руку с обломком ключицы. На кровать просыпались теплые капли крови. Матка жадно впилась в угощение, а Тасманов откинулся на спину и стал смотреть в потолок — глухие стоны развешенных под потолком жертв успели надоесть ему до умопомрачения.

— Неужели нельзя убить их перед тем, как есть? — с отвращением сказал он.

— В тебе проснулось человеколюбие? — Матка со звонким хрустом перекусила кость.

— Тебе нужно столько ухищрений, чтобы наесться?

Матка устало покосилась на Тасманова.

— Тасманов, тебе надо все объяснять?.. Я не человек. Пожирание жертвы для меня — не рутинная потребность, а удовольствие и священнодействие.

— У меня болит голова, — ответил он.

Матка удивленно пожала плечами и аккуратно затолкала в пасть изуродованную кисть человеческой руки.

Тасманов закрыл руками лицо. Он внезапно ощутил потребность подумать хоть о чем-нибудь утешительном, чистом; но, сколько ни перебирал воспоминания, не мог найти ни единого мгновения своей жизни, которое провел бы в радости или хотя бы в покое, без темной бури раздиравших душу страстей.

— Знаешь, о чем я тут подумал… — почти неосознанно произнес он вслух. — Кажется, я всю жизнь только и делал, что пожирал жертвы. А теперь… показалось… может, есть какое-то другое, как ты выразилась, священнодействие? И еще… что, наверное, настоящей жизни я никогда и не знал вовсе…

Матка, сидя на кровати, молчаливо наблюдала за ним ничего не выражающими глазами; дослушав, она отвернулась, засунула две дополнительные конечности в стоявший у изголовья кровати небольшой кокон, выволокла оттуда захныкавшую девочку лет пяти и, обхватив челюстями ее растрепанную голову, азартно надкусила череп.

Поддавшись необъяснимому порыву, Тасманов вырвал обмякшее тело ребенка из рук Матки и швырнул труп через всю комнату.

— Никогда больше не смей так делать! — в бешенстве крикнул он, не вполне отдавая себе отчет в том, что именно он имеет в виду.

Обозленная тем, что у нее вырвали кусок из пасти, Матка зашипела от ярости.