Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

– Знаю, – улыбнулся я.

– Вот то-то – главная отличительная черта человека – неблагодарность, злобная, завистливая или равнодушная, забывчивая, но… неблагодарность!

Я задумался:

– Вот как, а я полагал, что главная отличительная особенность человека – речь, сознание.

Капитан улыбнулся:

– Это – бездны метафизики, юноша, но если посравнить да посмотреть, кто его знает, может, и речь, и сознание – тоже варианты-вариантики все той же неблагодарности?

Я не стал вызнавать у капитана, почему речь и сознание тоже неблагодарность и, главное, по отношению к кому – неблагодарность?

Мне было довольно превращения сержанта, раздавленной Катеньки. Я не совался в людские дела.

Пусть их… Сами разберутся.

– Вот это, – сказал капитан, – будет ваша комната.

Я огляделся.

– На камеру похожа? – спросил он.

Койка, застеленная серым суконным одеялом, тумбочка, телевизор, телефон, стол, стул, полка, холодильник, лампочка. Серые стены. Три двери.

– Не знаю, – ответил я, – не бывал.

Капитан отворил одну дверь: "Ванна", другую: "Туалет", третью: "Прямо по коридору – спортзал, направо – кухня, налево – туннель, магазины, даже, – капитан усмехнулся, – библиотека… Холодильник, – капитан открыл дверцу, – пока пустой…

– Как и книжная полка, – заметил я.

– Именно, – кивнул капитан.

Я уселся на кровать и предложил капитану:

– Садитесь.

Он поблагодарил, но остался стоять.

– Комната, – объяснил он мне, – вам перешла от Эдуарда… Сорок дней минуло.

– Он стал "вонючим"? – спросил я.

– Нет, – капитан провел пальцем по серой стене, – нет… В "вонючие" комнаты мы так скоро не селим… Суеверие, конечно, но…

– Вы считаете, что лучше быть мертвым, чем "вонючим"?

Капитан ответил не сразу:

– Наверное, пожалуй… да.Эдуард не просто погиб – его съели, так что ваш вопрос верно сформулирован. Засомневаешься, что лучше: жить в вонючем болоте, полусумасшедшим, утратившим человеческий облик, или быть сжеванным заживо рептилией, тварью.

– Да уж, – согласился я, – быть или не быть…

– Хорошо, – капитан ладонью прихлопнул по стене, – отдыхайте, занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками…

Я удивленно уставился на капитана.

– Да, да, – улыбнулся он, – тут есть и семейные пары, покуда, до первых вылетов, вас не будут вызывать на совет, ну а там… – капитан опять провел пальцем по стене. – Если не нравится цвет, можете заказать обои.

Я равнодушно ответил:

– Мне все равно.

– Так, – капитан уселся на стул, – ну а кого из ваших прежних, – капитан побарабанил пальцами по столу, иронически улыбнулся, – "однокорытников" вы бы хотели взять с собой?..

– В качестве? – продолжил я недоговоренное.

– Ну, – капитан покрутил пальцами в воздухе, точно ощупывал круглую хрупкую вазу, – в качестве помощника, так скажем…

– Валентина Аскерхановича, – ответил я и сразу добавил: – Если ему это, конечно, не будет так обидно.

Капитан рассмеялся:

– Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?

– Я упал с Земли, – тихо ответил я, – оттуда же, откуда упали и вы…

Капитан как-то сразу опечалился, сник. Но в его печали не было ничего давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.

Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.

Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек – хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.

В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.

Вот почему я спросил у капитана:

– Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?

Капитан встрепенулся,точно ото сна:

– Да нет… Какое там оскорбление, – он провел ладонью по лбу, – слямзил малость. Ладно… – капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: – Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду… Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.

– А вы, – спросил я, – не здесь живете?

– Нет. До свидания.

Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье – тишина.

Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду…

В дверь постучали.

Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:

– Войдите.

Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины.

Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.

– Ой, – смутилась он, – извините.

– Да нет, – я тоже смутился, – это вы извините… Я здесь… ну, живу…

– Как, – изумилась женщина, – а Эдька что, переехал?

Я был настолько смущен, что брякнул:

– Нет. Его съели, – и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: – Мне так сказал капитан.

Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?

Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.

– Понятно, – сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, – а вас за какие такие заслуги сюда поселили?

Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.

– Я прострелил насквозь "летающего воробья", – тихо сказал я.

Женщина поинтересовалась:

– Ну и?..

– И… Все…

Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.

– Понятно, – она отошла от порога и затворила за собой дверь.

После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием…

– Глашенька, Глашенька… да ты, ты… погоди… успокойся… ну, так бывает, ну, случается…

– Да! – женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, – бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы…

– Глашенька, ну что ты говоришь – невредимы, ну, как ты можешь так говорить, – бормотал мужчина.

Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.

– Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я – не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал – оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут…