Stashe - Пустоцвет. Танцующие в огне

— Не хочу, — не согласилась я.

— Заметь, друг, ничуть не переживает. Ей чуждо сострадание. Какой-то там младенец, какая-то там женщина. А причем тут ты, Сташи, верно? Вот что отличает тебя от людей и нас. Отсутствие жалости, сочувствия, готовности поделится теплом или помочь, — язвительно произнес Мэрис.

Он притворяется? Не мог же серьезно говорить такое о человеке. Если мог, тогда прав, я ничего не знаю о чувствах, меня совершенно не заботит судьба женщины и ее ребенка. Абсолютно. Но люди не слишком то далеко ушли, пусть не врет. Достаточно вспомнить сестру.

— Да, — подтвердила я и даже кивнула, — это так. Мне безразлично. Угрозы, страх в глазах опять видеть зачем? Никому не нужно. Позовите ей человека. Они стадные животные.

Лакааон хмыкнул, но Мэрис нахмурился и, похоже, разозлился:

— Что для тебя значит смерть? Пустое слово? Ищешь забвения, боишься или последнее испытание как-то еще изменило отношение к ней? Мать говорила с тобой о душе? Дикие родичи, беспамятные, ставшие как вы их называете. Они хуже, чем остальные. В них нет ничего кроме жажды и зависти. Ты думала о смерти родственников? Знаешь глубину горя? Пока для тебя не существует эмоции сильнее жажды. Когда мать убили, что почувствовала? Не поймешь разницу, останешься упырем. Принять смерть и пережить ее разные вещи.

— Зачем? — вновь спросила я. Не существовало людей, кроме матери. Остальные мясо с кровью.

— Что испытала, когда мать умерла? — спросил Лакааон.

— Сожаление, — ответ нашелся сам, — больше не могу разговаривать с ней.

— А горечь? Тоску, боль, отчаянье? Она была матерью.

Я молчала.

— Она не понимает! — Взорвался Мэрис, — Это животное не понимает. Для нее нет разницы между словами! Она жалеет, что не с кем поговорить!

— Могу и с вами, — начала отвечать, но меня перебили:

— Тихо, — закричал охотник, — живо вставай!

Лакааон неодобрительно покачал головой.

Поднявшись, я последовала за раздраженным мужчиной. Не поняв причин злости, нечем противостоять ей. Мы вышли из постоялого двора и долго шли по дороге, пока впереди не появились первые домишки какого-то городка. Спустившись по улице, пропустили несколько кварталов. Дома, словно неряшливые гнезда, лепились друг к другу, обдавая сложной смесью запахов, что тянулись из окон, подвалов и чердаков. Мы остановились перед дверями.

Мэрис толкнул дверь, и та свободно открылась. Странные люди жили здесь. Хотя, если не боятся нас, кого еще опасаться? Страшнее зверя нет.

В коридоре пахло как-то странно. Сквозь свежий травяной аромат лекарственных настоев просачивался запах чего-то приторно-тошнотворного, неприятного, даже мерзкого. Но я так и не поняла, чего именно. На входе в комнату роженицы, мы столкнулись с полной сгорбленной женщиной с горьким взглядом покрасневших глаз. Она кивнула Мэрису и он втолкнул меня в комнату, а сам остался за дверью.

Тишина. Ни шороха, ни звука. На полу лежат желтые тени. У стены большая кровать с откинутым в сторону пологом. В ней я и рассмотрела ту, ради которой сюда пришли. Восковая бледность лица, черные тени под глазами. Две длинные светлые косы спускались по плечам и свивались вместе на груди. Женщина казалась моей ровесницей, а может, была и младше. Я поглядывала на нее с интересом. Когда еще, не опасаясь последствий, можно будет изучать врага? Удивилась. Живот у роженицы оставался достаточно большим. Возможно, они ошиблись, ребенок просто не родился?

Женщина посмотрела на меня. Пустой, пыльный взгляд. Я молча присела на край кровати. Она лежала совершенно равнодушно и неподвижно. Мне казалось, что мы похожи. Своей реакцией на смерть. Принимаем ее как данность. Зачем Мэрис заставил сидеть здесь? Ради чего?

— Как так? — прошелестел бесцветный голос. Роженица повернулась ко мне. Запавшие щеки, заострившийся нос, лихорадочный блеск щек. Она больна. Я чувствовала жар, исходящий от нее и кисловатый запах пота. Кровь женщины сейчас ужасна на вкус. Я не хотела отравиться. Так вот почему Мэрис не боялся. Понимал, пить кровь умирающей не стану.

— У тебя есть дети? У меня был. Сыночек. Маленький, крошечка, умер. Не надо видеть сыночка мертвым. Нельзя.

— Почему? — спросила я.

Она улыбнулась потрескавшимися губами. Взгляд помутнел и стал бессмысленным:

— Страшно потому что. Больно. Ручки такие крошечные. Пальчики. Я ждала, уже любила так, столько под сердцем носила. Почему?

Я задумалась. Ребенок мог бы жить, если бы я пришла раньше и подарила ему глоток амброзии. Но была бы это жизнь? Вечность в обличие безмозглого комочка. Игрушка. Так проще, просто умер.

— Господи, почему же?! — прошептала она.

— А что бог? — спросила я.

— Зачем прибрал его?

— Может, богу он был нужен больше? — Тяжело говорить на такую тему. Не понимаю, чего она хотела от меня. Мы обе не понимали.

— Но почему моего ребенка? Не другого? Почему моего?! — Я услышала в голосе интонации предвещавшие взрыв эмоций и тут она завыла. Тонко, на одной ноте. Пришлось встать и отойти назад. Женщина металась и кричала, а я продолжала смотреть, не понимая и понимая одновременно.

— Никогда, никогда, никогда…

Я подошла и тихо сказала:

— Глупая, у него есть душа, а значит будущее.

Мэрис мягко отворил дверь. Сташи сидела на кровати. Выпрямившись, уставилась в одну точку. На щеках слабый румянец. Он рванулся к женщине. Лорейту лежала расслабленно, с закрытыми глазами, склонив голову на бок. Осмотрев ее шею, мужчина проверил запястья.

— Я не кусала, — Мэрис отмахнулся. Осторожно поправил подушки, потрогал лоб спящей женщины и обеспокоено посмотрел на Сташи.

— Что с ней?

— Спит, — тихо ответила девушка, — Я не кусала. Просто усыпила.

— Зачем?

— Она плакала. Выла и выла. Заставляла слушать глупости. Я внушила ей, что произошедшее не так страшно, и она снова родит через год живого ребенка.

— А если не получится?

— За год многое поменяется. Женщины в таком возрасте легко переживают утрату. Моя сестра горевала полчаса, когда мать умерла.

Мэрис приложил к губам палец и указал на дверь. Они вышли в коридор.

— Не понимаю, — в его голосе проскальзывало едва заметное раздражение.

— Чего?

— Как можно не испытывая сочувствия, сделать что-то доброе из жалости?

— Зачем мы говорим об этом? Просто невыносимо стало слушать ее нытье. Я решила, что роженица страдает не только телом, поэтому так безумно и ведет себя. Когда-то давно дом матери сожгли. Отец спрятал меня на время пожара, а позже вернул ей. Мы должны были уйти, оставить знакомые места, а это каждый раз становилось испытанием для нее. Снова придется где-то начинать заново. Помню, ночью на привале она качала меня и плакала. Но почему, не знаю. О чем думала тогда? О том, что я едва не сгорела, или что снова лишила возможности жить спокойно? Мать принимала свою ношу, но не любила и не скрывала этого.