Денис Чекалов - Монета желания

Поднялся мулла, протягивая мешок завернутый.

— Сюда сложили мы останки тварей, которых порубил ты. Не так-то уж много это, но даже малейшей возможностью пренебрегать мы не вправе. Саид человек ученый, не исключено, что по этим кускам сможет что-то новое нам поведать.

Ибрагим взглянул за окно, где поднималось солнце.

— Поспеши, Рашид. Сам знаешь, мы не можем терять времени. Никому о поручении моем не говори. Встретишься с кем-нибудь — скажешь, послал тебя Барагер, начальник дворцовой стражи, за новым оружием к кузнецу Малику. С Барагером я переговорю, он, если понадобится, эту историю подтвердит. Скачи же. Нам же с муллой надо достойно похоронить Мартуфа.

Мулла и визирь помогли Рашиду подняться. Видя, как неуверенно движется стражник, как потемнело лицо его, затряслись руки, — хотел священник вновь против задуманного возразить. Если опасно во дворце оставаться, — так хотя бы в город перевезти и там надежно укрыть, пока не поправится. Но минутная слабость быстро прошла, волшебное снадобье подействовало, и воин выпрямился, — усталый, израненный, но готовый к поездке. Поэтому мулла промолчал.

Восславили они Аллаха, великого, милосердного, коротко кивнул стражник, и поспешил во двор, а оттуда — к конюшням. Молча смотрел ему вслед великий визирь. Ибрагим не пожелал Рашиду удачи — ибо ее не существует, ведь все, что происходило, происходит и произойдет в будущем, подвластно не фортуне, не случаю, а лишь одному — воле милосердного Аллаха.

Покинув царя, Адашев вышел на площадь перед дворцом, расположенную между Благовещенским, Архангельским, Успенским соборами и церковью Иоанна Лествичника. В Москве до этого часа он провел всего несколько дней, воротившись из поездки по другим государевым делам. Продолжалась она больше года.

Сердце не нарадуется при виде золотых куполов, знакомых улиц. Даже лица все кажутся знакомыми, своими, песней звучит русская речь. Но как ночь не бывает без дня, так и радости почти всегда сопутствует забота. Из осторожных писем сына, из таких же речей соотечественников, редко виденных на чужой стороне, складывалась картина какого-то беспокойства, напряжения, царящего в городе.

Расспросить сына сейчас Федор не мог, тот должен был прибыть домой только через несколько дней, а так не ко всякому обратишься с расспросами. За последний год он потерял двух верных друзей, которым верил беспредельно. Один из них погиб глупо, случайно, оскользнувшись на крутой тропе в горах и, не удержав равновесия, на его глазах со страшным криком исчез в бездонной пропасти. Другого, полного, вечно багрового, одышливого, но силы небывалой, Анания, хватил удар во время того же горного перехода. Обездвиженный, он прожил молча один день, и тоже покинул старого друга.

Они сопровождали его во всех посольствах, поддерживая, советуя и придавая силы в трудные минуты, которых выдавалось немало. Последняя поездка была чередой горестных событий, и, хоть он достиг в переговорах поставленной перед ним цели, это не принесло ожидаемого удовлетворения.

Теперь хотелось вернуться домой, затвориться от всех и пожить какое-то время, никого не видя, кроме сына. Однако приказы царя не оспаривают, появись неожиданно такая мысль, он сам содрогнулся бы от ее кощунственности. Предлагаемых Иваном спутников он не знал близко, но слышал о них как о людях умных, честных, преданных царю, на которых можно положиться.

И все же не он сам определял состав посольства — были они скорее люди книжные, хитрые да увертливые, какие и требуются для сложных переговоров, где надо знать, когда уступить, когда надавить.

Но нужен ему был и другой человек — пусть не обладающий такими талантами, на кого можно опереться в те неизбежные трудные минуты, когда наряду с умом, требуются сила, выносливость, умение постоять не только за себя, но и за других.

Пользуясь разрешением царя самому подобрать людей, сверх уже определенных, да желая разузнать что-нибудь относительно слухов, дошедших до него во время отъезда, решил Федор зайти к старинному своему знакомцу, Ферапонту. Тот прислуживал в ризнице в церкви отца Михаила, которого Адашев не знал лично, но столько слышал о нем от своего знакомца, преклонявшегося перед добротой и ученостью священника, что казался тот не единожды виденным, почти близким человеком.

«Поздновато уже, — подумал Адашев, оскальзываясь на подмерзшей к вечеру дороге, — но ничего, все равно он так рано спать не ляжет. Да и не виделись долго, рад будет встрече».

Дойдя почти до конца улицы, спускавшейся к оврагу, он увидел перед собой знакомый невысокий деревянный дом, крытый соломой, из дымницы которого вверх, в морозный воздух устремлялся теплый поток из топившейся печи. Окна были затянуты бычьими пузырями, не имели обычного своего украшения — золотой резьбы.

Весь вид дома, скорее, избы, имел вид смиренный, жалкий, как будто говоря прохожим: «Я мал, беден, убог, никому не могу быть нужен и интересен, проходи мимо, добрый человек». Федор с неожиданным раздражением подумал: «Чего он боится весь свой век? Прибедняется, прячется, а ведь неглупый вообще человек, да и не бедный вовсе — родители неплохое наследство оставили, только он не может его использовать в радость себе или кому другому».

Подойдя к двери, он громко постучал и от неожиданности отпрыгнул далеко в сторону — из-за двери раздалось низкое, захлебывающееся рычание, которое было страшнее, чем самый страшный лай.

«Совсем спятил, волкодава завел, что ли, себя охранять?» Федор совсем обозлился, ибо в окошке был виден тусклый свет, но открывать никто не собирался, тогда как и стук, и рычание не могли оставаться не услышанными. Вконец потеряв терпение, Адашев повернулся и стал с силой колотить по двери каблуком, создавая впечатление, что стучат молотом. Тут же из-за двери послышался тонкий голос:

— Тише, тише, господа хорошие, бояре добрые, заспался я, извините великодушно, заставил вас ждать.

Загремели засовы. Судя по издаваемым ими звукам и времени, которое понадобилось хозяину, было их несколько. Наконец упал последний, и на пороге появилась фигура Ферапонта — щуплого, небольшого человечка, с белесыми реденькими волосами, такой же бородкой и усишками, которые сейчас были всклокочены, словно дыбом встали от страха. Длинный кривоватый нос, слегка свернутый на сторону, тонкие губы, две бородавки по углам рта, да блеклые голубые глазки, расширенные тревогой, завершали портрет Федорова знакомца.

Увидев Адашева, он испытал такое облегчение, что весь расплылся, вроде из тела его выдернули основной стержень, от навалившейся слабости он даже вцепился руками в дверной косяк. Наконец румянец стал возвращаться на щеки, кончик носа покраснел, как было всегда, хотя он и не пил ничего крепче пива.