Ник Перумов - Испытано на себе

Ворота уже закрывались, но Корбулона с его наездником пропустили безо всяких разговоров. Впереди ласково светились огни трактира, где-то слева, невдалеке, в темноте, журчала вода, высыпали звезды, и человек на спине кентавра вздохнул с облегчением, устало поднимая голову и вглядываясь в рисунок с детства знакомых созвездий.

Он устал. От дороги, от нескончаемой болтовни Корбулона, который сейчас конечно же потребует своей доли, чтобы отправиться бражничать с другими кентаврами, хвастаясь перед ними своей столичной справой и дорогими обновками. Хотелось просто сесть в одиночестве в темный угол, вытянуть ноги, спросить кружку горячего духовитого травяного чаю и замереть так, бездумно глядя или на пламя в камине, или на мерцающие огоньки звезд в вышине. Хорошо б, конечно, чтобы на плечо легла тонкая и нежная рука — той, которая понимает, но на это рассчитывать уже не приходилось. Медленно складывались строчки продажной баллады, где конечно же див предстанет жутким клыкастым чудовищем, похитителем принцесс и честных селянок, осквернителем могил, убийцей и пожирателем детей. Публика не шибко любит, когда у «врага» находится своя правда.

Разумеется, будет и герой. Не худой, нескладный человек, когда-то обучавшийся магии и немного — самозащите, сочинитель, по его словам (верить которым или нет — уже другой вопрос), вдруг решивший, что его балладам не хватает жизни, правды, плоти и крови. И, само собой, нельзя писать, что уже побежденного дива добили предательским ударом в горло, обманом выманив у болотника его секрет. Нет, героем конечно же окажется рыцарь без страха и упрека. Он опустится на колено в оскверненном храме, он выдернет верный меч — не забыть дать мечу соответствующее имя, громкое и нелепое, ну, например, Абэвэгель — и принесет над… гм… принесет страшную клятву мщения над алтарем, залитым кровью невинных жертв, сожранных беспощадным чудовищем. Можно — для легкого оживляжа и привлечения почтеннейшей публики — дать и любовную сцену. Скажем… мм… у героя конечно же обет безбрачия, но дева, лишившаяся в страшную ночь всех родных… мм… попытается наложить на себя руки, герой… мм… что лучше — вынуть ее из петли или в последний миг остановить направленный в сердце кинжал? Пожалуй, все-таки кинжал, так эффектнее, и у Сакки есть одна актерка, Фанни, изумительно работает с железом, публика всякий раз ахает, когда она наносит смертельный с виду удар.

И вполне ничего будет баллада. Сакки покажет ее в Императорском театре, специально построенном для народных зрелищ. Потом поедет на гастроли. А вот для приватного театра герцога д’Эпре мы сделаем другую версию. Див окажется невинной жертвой тупых и жадных поселян, разоряющих природу, рубящих леса и поганящих реки. Несчастное страшилище доблестно примет последний бой на пороге родного дома, но падет… пораженное предательским ударом грязного и жестокого наемника, типа без чести и совести, алчного только до золота. Разумеется, вот тут будет очень к месту вспомнить судьбу тех шестерых истребителей нечисти, польстившихся на сокровища болотников — герцог такие концы очень одобряет и щедро вознаградит сочинителя.

Ну а баронессе Шатиньи мы предложим нечто третье. Историю о бывшем охотнике за нечистью, неудачливом, раздираемом муками совести, предавшим свою единственную настоящую любовь и теперь ищущим забвения в кровавых стычках, не разбирая, кто прав, кто виноват. Можно даже сделать его тоже сочинителем. Разумеется, непризнанным, неприкаянным, но внутренне конечно же мечтающим о большой и чистой любви.

Четвертую версию — как оно было на самом деле — нельзя доверить пергаменту. Есть в мире типусы, которые взломают любой шифр и любое отпорное заклятие, а человек отнюдь не считал себя достаточно умелым специалистом, чтобы поставить поистине Неснимаемый Наговор. Такие чары уничтожали саму запись, но расшифровке не поддавались.

Конечно, когда-нибудь он напишет все как было. Когда-нибудь. Но не сейчас.

Корбулон шел теперь широким шагом, выглядывая достойный столичного кентавра трактир или постоялый двор.

…А себя все равно не переделаешь, устало думал человек. Сквозь выспренную вязь строчек для труппы Сакки, сквозь фальшивый надрыв восьмистиший, любимых герцогом д’Эпре, сквозь розовые сопли, предназначенные баронессе Шатиньи, прорывалось что-то другое, чеканный лад простых слов о том, как человек и болотный див сошлись в честном, один на один, бою, потому что мир для них оказался слишком мал. И никто не мог ни отступить, ни сдаться. Болотник мучил, убивал и пожирал потому, что такова была его природа, определенная Незримыми Богами. А человек, сочинитель… он пришел по многим причинам. И объяснение, данное им Корбулону… разумеется, не могло оказаться всей правдой.

А коленки у сочинителя весьма негероически тряслись от страха.

…Конечно, если уж не врать ни тайному своему читателю, ни самому себе, то кое-что придется признать. Корбулон не так уж неправ. Писать об истребителях всяких вредоносных существ и ни разу самому не замарать руки кровью чудовищ — можно, конечно, но… Циничное объяснение — правдивые баллады легче продать. Разумеется, если аккуратно оную правду дозировать.

А вот растолковывать, зачем человеку потребовалось загонять в бутылочку душу убитого болотника… на этот вопрос сочинитель старался не отвечать даже самому себе.

— Здесь, брат-в-духе, — решительно заявил вдруг кентавр, сворачивая в поспешно распахиваемые челядью высокие ворота. — Вполне прилично. Они достойны меня принять. Сомневаюсь, конечно, что здесь найдется настоящая стойка для кентавров, но…

Человек не стал слушать. Слуги действительно набежали со всех сторон, видать, заведение было дорогим и не могло похвастаться избытком клиентов. Впрочем, ни на какое иное Корбулон бы и не согласился. Криков о том, что о нем совершенно не думают и что с ним не считаются, хватило бы надолго.

— Ну а теперь-то почему мы не можем вернуться в столицу? — ныл на следующее утро кентавр, после того как Ким решительно направился не на торный тракт, а на малоприметную стежку, что вела к дальнему лесу. — Ты испытал все, что хотел, брат-в-духе. Убил болотника. Доказал — себе, всем. Ей, наверное, тоже доказал.

— Ей я должен доказать совсем другое. — Слова падали тяжело и хмуро, чародей даже не смотрел по сторонам, предоставив Корбулону выбирать дорогу. — Чго стал иным. Что ложь мне отвратительна. Что никогда бы не поступил так снова. Но… такое уже никогда не докажешь, брат-в-духе. Она была права. Хорошо, что бокал в лицо не выплеснула…

— Не сделала бы, — уверенно заявил кентавр. — Презрение и равнодушие, брат-в-духе, вот что тебя добило. Пощечина или там вино в физиономию — это признаки сильного чувства. А когда на тебя смотрят с легкой гадливостью, как на насекомое, вроде тех, что я давлю копытами… о, вот тут, брат-в-духе, мы, мужчины, можем горы свернуть и вверх ногами поставить!