Ник Перумов - Испытано на себе

— Для новеллы?

— Конечно. Вот послушай: когда я стану — если стану — писать обо всем этом, то сделаю так, чтобы слушатель поверил — сперва мой герой — обыкновенный спаситель мира, каких много в нашем жанре. Священный долг его — истреблять нечисть, собирать души их, дабы и в самом деле открыть некий зачарованный покой, где, охраняемый демонами, хранится какой-нибудь артефакт. Ну сам знаешь, эмеральдовый меч, кольцо там или еще что-нибудь. Такая же ерунда. Потом я повел бы сюжет так, чтобы показалось — нет, плевать этому герою на судьбы мира и всех его, мира, окрестностей, а пришел он сюда и впрямь за одними лишь леденящими душу подробностями, что обеспечат его балладам лучший сбыт, а пьесам — большие сборы. Для пущей важности вплел бы я сюда и третий слой — вот как раз тот самый Мед Поэзии, столь удачно по ходу дела упомянутый…

— Так, значит, это правда? — тотчас вырвалось у Корбулона.

— Дослушай, пожалуйста, очень тебя прошу. Написал бы я об этом Меде, хранимом древними силами в тайном месте, поведал бы о дорожных приключениях — ну, как водится, две-три схватки, одна скоротечная и несчастная путевая любовь, — привел бы героя к месту… В канонической версии, по-моему, драгоценный котелок охраняла дюжина демонов, состоявшая на службе у того великана… описал бы их всех, саму схватку, гибель друзей и, наконец… вот он, Мед. Сделай глоток — и ты первый среди поэтов. Без труда, без усилий, просто так, от небес.

— А дальше?

— А дальше… Дальше, брат-в-духе, случилось бы то, ради чего все это стоит рассказывать. Отказался бы герой от добычи. Не омочил бы он губ в том самом Меду. Завалил бы вход в пещеру камнями и следы затер на вечные времена.

— Что ты хочешь сказать?..

— Что не шел и не иду я добывать никакого Меда. Тэре — солгал, признаюсь. Что вещи она мои бранила… я знаю, что всем мил да хорош не будешь, как та же Септимусова «Голубка». Но все равно не пойду. И никакой сочинитель не пойдет. Если, конечно, носит в себе хоть каплю… не знаю, искренности, наверное.

— А бездарность? Ведь пойдет, правда? И добудет Мед, и сделается первым…

— Если бездарность, Меду глотнув, сделается первым среди поэтов… что ж, сперва, наверное, будет радоваться. А потом от тоски наложит на себя руки. Потому что всегда будет помнить себя настоящего. Такого, каким был до того, как испить этого самого Меда. И будет знать, что все, им написанное — это не он. Не им выношено, не им сказано. Пусть даже самыми разгениальными стихами. Выжжет Мед его душу изнутри, выжжет и пожрет. Не надо нам такого подарка. Его и добывать не стоит. Уж как пишу, так и буду. Пусть кое-кто от моих баллад нос морщит и лицо воротит — да зато они мои, все мои, от начала до конца, необманные. Понимаешь меня, брат-в-духе?

— Кажется, да, — тихо кивнул кентавр. — Пойдем, брат, спать. Не спрашиваю даже, куда завтра направимся…

— Вызнаем дорогу — да еще одну топь навестим.

— Как? Еще одну? Зачем?

— Эликсиры у нас еще не кончились, Корбулон. Болотные дивы как жрали людей, так и жрут. Наверное, нельзя о спасении миров писать, если ты ни одного ребенка в своей жизни не спас. Хотя я сам долго думал совершенно по-иному.

— Уж не решил ли ты, брат-в-духе, записаться в гильдию истребителей нечисти?

— Нет уж, — покачал головой Ким. — Ненавижу начальство. Могу сделать — иду и делаю. Не вру.

— Не врешь… — наморщив лоб и словно что-то понимая, откликнулся кентавр.

— Не вру, — повторил Ким. — Не знаю, где ходил Септимус, что видел, что делал перед тем, как сесть и написать действительно гениальную «Голубку». Могу лишь догадываться.

Он поднял заветную бутылочку, протянул ее кентавру. В свете факелов стало заметно клеймо — стилизованная буква «С» в обрамлении двух гусиных перьев.

— Его личная печать. Это, а не «карту» он завещал мне. И сказал, что я пойму, когда она понадобится. И еще там была приписка: «Верь. Испытано на себе».