Евгений Лотош - Река меж зеленых холмов

Безумный блеск в ее глазах быстро сменился гнилью холодной расчетливой жестокости. Казалось, она лично ненавидит каждую из содержащихся в храме женщин, и жизнь четырех десятков "кающихся", и без того не слишком приятная и тяжелая, превратилась в настоящую каторгу. Все, кто не спал с клиентами, в пять утра поднимались на молитву Тинурилу. Тиксё молилась с остальными, но ее внимание сосредотачивалось отнюдь не на священных сосудах с водой и не на статуе четырехрукого бога, благословляющего правыми руками и убивающего левыми, и даже не на его трехглазом спутнике с ящерицей на плече, милосердном Ю-ка-мине — а на женщинах. И любая ошибка в молитве, любая кажущаяся невнимательность или непочтительность немедленно карались болезненным ударом невидимой руки в живот или в спину. Храм окончательно превратился в тюрьму даже для тех женщин, кто пришел добровольно: прием пищи, рутинные обязанности по уходу за жильем и отхожими местами, отдых, молитвы обставлялись строжайшими ритуалами, за малейшее отступление от которых следовала кара. Простоять полностью обнаженной на солнцепеке во внутреннем дворе с растянутыми на перекладинах руками и ногами было еще не самым худшим. Пытка соленой водой, литрами заливавшейся в желудок, или водой с перцем, вводившейся через клизму, иглы под ногти, в соски и в пах, избиение узкими мешками с песком и многое другое — все шло с ход, лишь бы не портило внешность, за которую клиенты платили деньги.

А те, кто в конце концов не выдерживали и пытались бежать или возмущаться, оказывались жертвами на изобретенном Тиксё "приношении Тинурилу".

— Где она? — холодно и громко, на весь двор, спросила старшая надзирательница у лысого сапсапа. — Где твоя уродливая шлюха?

Лысый ответил куда тише, неразборчиво и, не разгибаясь, указал рукой в сторону Суэллы и Аямы. Тиксё, и лысый вслед за ней, неторопливо двинулась к ним (настоятель предпочел остаться под навесом у входа и наблюдать оттуда). Три десятка шагов, которые ей потребовалось сделать, показались Суэлле вечностью. Она продолжала размеренно толочь зерно пестом, равнодушно уставившись в землю, но при каждом звуке шага ее сердце сжималось и дергалось, как заячий хвост. Она едва осмеливалась наблюдать за надзирательницей из-под опущенных ресниц.

— Действительно, уродина, — презрительно фыркнула Тиксё, остановившись перед Аямой. — Толстая, старая, и морда опухшая. Зачем ты ее сюда приволок, торговец? Ты думаешь, храм купит такую дрянь?

— Храм может и не покупать меня, — сообщила новенькая, прежде чем лысый торговец успел открыть рот. — Я и не напрашиваюсь, госпожа. Честно. Сверни шею этому старому дураку, чтобы не беспокоил занятых людей вроде тебя по пустякам, и я с легким сердцем отправлюсь домой.

Она странно смотрела на Тиксё — склонив голову набок и прищурившись, но как-то слегка сквозь нее. Суэлла заледенела. Она что, полная идиотка, эта катонийка? Не может быть — с учетом того, что она уже успела наговорить. Зачем она провоцирует Тиксё?

Глаза старшей надзирательницы опасно сощурились, и хотя холодно-высокомерное выражение лица почти не изменилось, Суэлла поняла: теперь та ни за что не позволит новенькой выскользнуть у ней из рук, не расплатившись за свою наглость.

— Языкастая, — процедила она сквозь зубы. — Это хорошо. Я люблю языкастых. И мужики — тоже. Своим язычком ты еще поработаешь как следует, их вылизывая, сучка.

— А мне так хочется домой, великолепная госпожа! — внезапно жалобным тоном проскулила новенькая, съеживаясь, словно в ожидании удара. — Пожалуйста, отпусти меня! Меня похитили, обманом заставили приехать из Катонии, я не хочу здесь оставаться!

Да что с ней такое? То деловитая и многознающая, то нахальная и саркастичная, а то вдруг скулит, как побитая собака… Не слишком ли резкие смены настроения?

— Вот как? — плотоядно усмехнулась Тиксё. — Ну что же, глядишь, мы тебя и отпустим. Потом, попозже. Когда долг отработаешь.

— Ка… какой долг, госпожа?

— Ну, сейчас храм тебя выкупит, и ты должна вернуть ему долг, прежде чем уйдешь. И расходы на свое содержание компенсировать тоже придется, — Тиксё явно наслаждалась собой. — А потом, конечно, можешь уйти. Лет так через пять-семь. Или через десять.

И злая ухмылка исказила ее лицо.

— Сколько ты за нее хочешь? — резко спросила Тиксё у лысого.

— Она из-за моря, момбацу сама, из самой Катонии! Шестьсот тысяч вербов, момбацу сама… — пробормотал тот, низко и часто кланяясь, сложив ладони у лба.

— Четыреста! — отрезала та.

— Да продлятся дни твоей цветущей юности, момбацу сама! — взвыл плешивый. — Я вез эту женщину от самой границы Четырех Княжеств, прятался от Глаз, кормил и поил ее! Пятьсот восемьдесят, и даже так я едва покрою расходы.

— Значит, ты торгуешься со мной? — ухмылка на лице надзирательницы внезапно перешла в гримасу ненависти, так что лысый даже отшатнулся в испуге. — Со мной?

— Я, момбацу сама…

— Молчать! — разъяренной коброй прошипела Тиксё. — Сейчас ты узнаешь, что такое противоречить мне! — Она резко обернулась. — Эй, Таксар! Живо сюда!

Младший Коготь выскочил из тени под навесом и быстрым шагом, но сохраняя достоинство, приблизился.

— Таксар! — голосом скрежещущим и страшным, как ночной призрак, проговорила надзирательница. — Я так думаю, что наша Тобося уже засиделась в подвале, а? Не пора ли уже избавить ее от мук перед неизвестным будущим?

— Давно пора, момбацу сама Тиксё, — подобострастно согласился охранник. — Вывести ее сюда?

— Да. А заодно — всех свободных шлюх. Тинурил уже заждался очередного приношения. Живо!

— Да, момбацу сама Тиксё, — поклонился мужчина. — Немедленно.

Он повернулся и быстро ушел в дом "кающихся". Надзирательница, усмехнувшись, неторопливо направилась в сторону настоятеля под навесом. Плешивый засеменил за ней, неуверенно оглядываясь на Аяму.

— Значит, он хочет меня продать за шестьсот тысяч вербов, а потенциальная покупательница больше четырехсот давать не хочет. Восемьдесят тысяч маеров за меня — это как-то даже обидно. Двухмесячное жалование бухгалтера в небольшой конторе. Прямо удар по самолюбию! — когда Тиксё отошла подальше, голос новенькой снова стал нейтральным и слегка саркастическим. — Я-то надеялась, что стою никак не меньше миллиона хотя бы в вербах, а они так грубо меня обломали…

Нет, решила Суэлла про себя, она точно дура. Или ни капли не боится по какой-то иной причине. Обманутая и похищенная иностранка — да как бы не так! В борделе таких две, жалких и раздавленных, лишний раз боящихся оторвать взгляд от земли… Но что бы чужестранка о себе ни думала, через несколько минут ей предстоит осознать, что жизнь — куда более дерьмовая штука, чем кажется за Срединным океаном.