Ника Созонова - Никотиновая баллада

Мне хотелось, чтобы все было красиво, волшебно. Полдня я провела в салоне красоты, где из меня сотворили совершенную куколку. Отражение в зеркале выглядело фарфорово-хрупким и маняще-порочным.

Когда я явилась домой, он сидел как обычно на подоконнике и курил. Не ответив на изумленно-шутливый полупоклон, который он мне отвесил, и натянув на лицо загадочную улыбку, я принялась медленно раздеваться. Старалась двигаться грациозно и соблазнительно, не глядя в его сторону. Он молчал (как я самонадеянно считала — сраженный моим очарованием). Но когда я, обнажившись, подняла на него глаза, меня словно ударили: его лицо кривили брезгливость и панический ужас. Никогда еще я не чувствовала себя настолько оскорбленной и настолько глупой. Но уступать не хотелось: жаль было времени и сил, потраченных на свою внешность, да и уязвленное женское самолюбие взыграло не на шутку. Я подошла к нему, затянув взор поволокой, и провела пальцами по шее, задержавшись в ямке между ключиц. Мик отшатнулся, словно от чумной или прокаженной.

— Прекрати!

Он почти кричал, угрожающе и испуганно.

— О чем ты, родной? — Я опять потянулась к нему, но он отскочил в сторону. — Мы уже не дети, мы выросли — так пора жить, как взрослые. Пусть я тебя выдумала, но тогда объясни, черт возьми, почему я не могу сделать с собственной выдумкой все, что захочется?..

Я наступала, а он пятился к двери. Я говорила, воркуя и убеждая, накручивая себя… И вдруг он развернулся и вышел. Ушел. Это было так неожиданно и дико (прежде он никогда не покидал без меня пределы этого дома), что я опешила.

Бежать за ним я не стала. Оскорбленная и взбешенная, сорвала злость на посуде, мебели, занавесках. Спустя полчаса комната напоминала помойку. Соседи стучали в стену и в дверь, требовали прекратить беспредел, грозили вызвать милицию, но мне было параллельно. Единственное, что я пощадила — книги и фото, где я крошечная, с мамой и папой…

А потом пришло опустошение. И моральное, и физическое. Я сидела в центре устроенного мной хаоса на груде из занавесок и одеял, без сил, мыслей и эмоций. Подтянув к подбородку исцарапанные колени, слизывала с них кровь — машинально, как животное, и вкус ее солонил губы. Там же уснула.

Мне опять приснился кошмар, но некому было отвести его от меня, и поэтому целую вечность я колыхалась в обреченно-тоскливом ужасе и проснулась на изломе собственного крика. Глотка пересохла, голос — когда заговорила сама с собой — был хриплым и чужим. Видимо, я долго пыталась вспороть им ночь, пока не разбудила сама себя.

На второй день меня посетили тоска и раскаянье. На работу идти не могла (тогда я торговала с лотка косметикой), забила на нее напрочь. Чтобы хоть чем-то отвлечься, принялась за уборку — с маниакальным упорством мешками относя на помойку то, что было когда-то мебелью, одеждой, посудой. Но пока тело было занято работой, мысли все равно крутились вокруг моего краха. Мне было стыдно, очень стыдно. Разбирая завалы, раня пальцы осколками фаянса, я вновь и вновь переживала свой позор. Сейчас, зная, кто такой Мик, я по-другому отношусь к его прикосновениям: понимаю, что для него огромный труд — сделать так, чтобы я ощутила тепло его пальцев или шелк волос. Ведь на самом деле его тела не существует. Но и тогда я чувствовала, что сделала что-то очень гадкое, перешла границу, причинила ему ужасную боль.

Потом меня накрыл дикий страх — тоска и чувство вины отступили под его напором. А вдруг он больше никогда не вернется, и я останусь одна, на целую вечность?.. Я не помнила, что такое полное одиночество — время до Мика было очень далеким, смутным. Потерять его — это как если бы мне ампутировали руку или ногу. Нет, больше — удалили одно полушарие мозга.

Спасаясь от ужаса, я рванулась на улицу. Был поздний вечер, лил дождь, и за пару секунд я вымокла до нитки. Я бродила долго, позволяя небесным плетям выхлестать из меня все эмоции, наказать до беспамятства. Повернула домой, лишь когда замерзла до перестука зубов и еле волочила ноги от усталости.

Хлюпая носом и кроссовками, вошла в комнату. Мик сидел на подоконнике и курил. Я чуть не взлетела от радости. Он обернулся и посмотрел на меня спокойно и внимательно.

— Прости меня, Тэш. Я не могу дать тебе то, что тебе нужно. Я никогда не буду твоим мужчиной и никогда не сделаю тебя счастливой. Но моей вины в этом немного, поверь.

— Замолчи, пожалуйста! Как ты можешь просить у меня прощения после всего, что я вытворяла? — Я подошла к нему и встала на колени: гордость пришлось сглотнуть, но это было не важно. Я сделала так для себя — чтобы меня отпустило, чтобы знать, что прощена. Страх отступил, а стыд, занявший его место, казался почти приятным. — Я гадкая, порочная. Прости меня! Мне было так плохо, когда ты ушел. Мне наплевать, что ты не можешь спать со мной, мне это вовсе не нужно, правда. То была просто придурь, глупая и пошлая. Клянусь, что это не повторится. Только, пожалуйста, не оставляй меня больше одну! Если ты снова уйдешь, я разобьюсь о стены этой комнаты, я задохнусь от собственных кошмаров, потеряюсь в спинах и затылках чужих людей.

— Долго речь выдумывала? — Он присел рядом со мной и потерся щекой о мое плечо. — Мне не за что тебя прощать. Твое внимание было лестным, хоть и шокирующим. Так что хватит на сегодня пафоса, заламывания рук и посыпания лысины пеплом. Вставай!

Его шутливый тон слегка царапнул меня обидой, но облегчение и радость перекрыли все: он не злится! Я поднялась с пола, забралась на диван и принялась сетовать:

— Ну вот, всю патетику обломал, а я так старалась, так старалась!.. У меня еще был заготовлен монолог на тему, что ты единственный свет в моем окошке и вообще само совершенство. А потом должна была идти самоуничижительная часть с вырыванием волос и эпилепсическими судорогами…

— Слава богу, что я избежал просмотра этого ужасающего зрелища! — Он с облегчением замахал руками. — Слушай, скажи пожалуйста, если это не секрет: куда подевалась половина вещей? Моя любимая пепельница с драконом, к примеру, или настенные часы. Да и сидеть, кроме как на подоконнике, теперь вроде бы негде.

— Вещи не выдержали столкновения с моим темпераментом. И потому их остатки покоятся на ближайшей помойке. Я уже их оплакала и отпела.

— Что ж, зато стало намного просторнее! Я давно предлагал избавиться от половины хлама, и наконец-то это свершилось.

В ту ночь мне приснился сфинкс — торжественный и печальный. Он утопал в ложе из перьев ворона. Я знала, что должна спросить у него что-то очень важное, но никак не могла вспомнить, что именно. Мы смотрели друг на друга, он — вальяжно и пренебрежительно, я — почтительно и испуганно. Потом он зевнул и рассыпался мелким темным песком с лиловым отливом. А я проснулась.