Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р!

— Антон, представь меня дамам… — приятный баритон.

И прадедушки завели шарманку с расшаркиваниями и ничего не значащими словами…

Когда условности были соблюдены, Шпиндель нагло заявил, что если у Закревского нет сейчас дамы, то ею могу стать я.

— Я буду счастлив, если Анна Федоровна не возражает…

Анна Федоровна не возражала, и Шпиндель, слегка подталкивая свою нареченную, чтоб шла быстрее, затерялся в толпе.

— Вы сговорились? — спросила я.

Закревский в энный раз поцеловал мне руку и рассмеялся. Если моя прабабка не дура, она выйдет за Закревского — у него смех честного человека, который не умеет притворяться. И получается, она не дура, если подписывала свои картины "А.Ф.З."

— Анна Федоровна, позвольте, я объясню… Я здесь для того, чтобы просить вас стать моей женой…

Я ожидала чего-то подобного — но не посреди толпы! Догадался бы хоть к стенке меня прислонить… Теперь-то я понимаю, почему тамошние дамы без конца в обморок падали — дышать в этих корсетах невозможно, а если еще волнение — вообще кранты… Голова у меня в очередной раз пошла кругом…

Видимо, Закревский что-то такое почувствовал и, поддерживая меня под локоть и даже слегка касаясь талии, проводил в уголок зала, где стоял отгороженный пальмами диванчик. Следующие полчаса мой прадедушка объяснялся в любви моей прабабушке. Я все слышала и видела. Наверное, я единственная на Земле, побывавшая в такой ситуации. Закревский говорил спокойно — как человек, который давно все для себя решил:

— Я понимаю, это звучит, по меньшей мере, странно: вы видите меня впервые и, возможно, даже не слыхали обо мне. Но я о вас слышал часто и много — от Шпинделя, а в последнее время — от Сурмина. Так вышло, что я не был женат, мое сердце долго оставалось свободным, и когда я вас увидел, я понял, что не хочу другой жены, кроме вас. Последние две недели я, можно сказать, ходил за вами по пятам, не решаясь подойти, и вы нравились мне все больше и больше. Я понял, что вы станете именно такой женой, которая мне нужна, — другом и помощником. В Энске, где я должен быть через месяц, достраивают дом для моей семьи, а семьи и нет. Выходите за меня, я сделаю все, чтобы вы меня полюбили, чтобы вы были со мной счастливы… Хотите, с нами поедет ваша матушка, сестра, даже ваша престарелая тетка — места всем хватит, дом большой…

— А вас не пугает перспектива жениться на девице с прошлым? Раз вы друзья со Шпинделем, он, наверное, рассказывал о своих видах на меня? До Энска могут дойти слухи о той истории, которая случилась в нашем доме, — вы о ней наверняка знаете? И что мною занимались доктора, и не все в порядке с моей психикой? Вот память подводит…

— Прошлое не имеет значения, если есть настоящее и будущее… А у нас впереди целая жизнь… Выходите за меня, Аня… Поедем в Сибирь — там тайга, кедры, река… Все ваши болезни как рукой снимет…

— Иван Павлович, я дам вам ответ завтра. Только пообещайте, что все, что вы мне говорили сейчас, вы скажете снова — слово в слово. А потом можете еще раз спросить, согласна ли я стать вашей женой.

Если Закревский и удивился, то виду не подал и снова поцеловал мне руку.

9. Я получаю Перепетую, и мы едем домой.

Мы прогулялись к "буфету" и выпили шампанского — за знакомство. Тут объявили начало лотереи — с одним-единственным выигрышем — куклой, ростом с пятилетнюю девочку. Куклу вынесли на сцену в огромной коробке. Конечно, кукла была новехонькой, но я все равно узнала ее, мою Перепетую. Всем присутствующим продемонстрировали запечатанный конверт с именем куклы и велели полчаса угадывать. Я остановила почтальона, потребовала карандаш и бумагу и написала: N 55. Затем я передала карандаш Закревскому и попросила его написать имя: ПЕРЕПЕТУЯ.

Закревский снова рассмеялся:

— Такое имя… но почему? Может, она Ирэн или Софья?

Только не Софья! И Закревский написал: "ПЕРЕПЕТУЯ" — ни одного ятя! Зря я волновалась.

Ровно через тридцать минут дочь Мордвиновых (та, которая пела романс) показала со сцены коробку с записочками — примерно такого размера, как те, в которых продают бумагу для принтера, — и сообщила, что пойдет разбирать почту. Двое молодых людей с напомаженными волосами напросились в помощники.

— Вы думаете, все будет честно? — спросила я Закревского.

В нашем двадцать первом веке в честный выигрыш в лотерею уже не верит никто.

— А как может быть иначе?

— Ну, как… Заранее заготовят нужную бумажку — с правильным ответом, или подменят конверт с именем…

— Анечка, да будет ли кто так стараться из-за куклы…

— А вдруг кому-то очень захочется ее иметь?

— Моя дорогая, если вы не угадали, и кукла достанется кому-то другому, обещаю: я куплю вам точно такую же… Но если вы выйдете за меня, будьте уверены, у вас появятся куклы куда лучше — живые… Понимаете меня?

Я даже знала, как их назовут — Луиза и Аглая… А Закревский, похоже, уверен, что ему не откажут…

Когда, наконец, на сцене появилась девица Мордвинова в своем лиловом с черной отделкой платье, вся тусовка кинулась к ней. Мы с Закревским оказались прижатыми к стене и друг к другу. Быть прижатой к стене нормальным мужиком — это впечатляет, в каком бы веке ни находилась дама. И пока барышня на сцене рассказывала, каких трудов ей стоило найти для куклы такое редкое имя и как ей грустно расставаться с куклой, потому что имя угадано, Закревский меня поцеловал. Конкретно — не просто чмок в щечку. Будь это в наше время, я, скорее всего, отнеслась бы к такому поцелую, как к забавному приключению. Но здесь, наверное, надо вести себя иначе. А как? Возмутиться — чтобы окружающие обратили внимание? Сейчас-то все смотрели на сцену… Врезать по усам? Зарыдать, изобразив оскорбленную добродетель? Пока я думала, на каком варианте остановиться, Закревский прошептал, щекоча мне ухо усами:

— Я как можно быстрее хочу знать, что не противен тебе… И хочу, чтобы ты знала, как мне нравишься ты…

И никаких брудершафтов. Не мужик, а танк. Наверное, моей капризной прабабке такой и нужен.

Пока я в очередной раз ставила на место свои мозги, по толпе прошла волна — угадавший имя куклы не вышел на сцену. Номер назвали снова — пятьдесят пять. Ну, японский городовой…

— Закревский, ты что, не слышишь? Это же мой номер! Я отгадала, Перепетуя моя! — я взяла своего будущего прадедушку за руку и повела к сцене сквозь толпу.

Вот что мне нравится в людях начала двадцатого столетия — они не тушуются. Закревский спокойно стоял на сцене и держал громадную коробку с куклой. Думаю, ни один мой современник из двадцать первого века не согласится на виду у толпы торчать в обнимку с куклой. А Закревский невозмутимо ждал, чем кончится мой спор с юной Мордвиновой: девица, вручив мне куклу, потребовала, чтобы я… спела. "Мы знаем ваши таланты… Вот рояль…Просим, просим…" Ага, щас спою… Анна — может быть, но не я. Допускаю даже, что вдруг и я бы запела, но рисковать не буду. Я думала, что лучше — изобразить обморок или бесцеремонно развернуться и уйти, но это означало бы снова подставить прабабку. А что если… И я решила просто прочесть со сцены стихи. А их, стихов, я уж точно знаю на двухчасовое выступление, не меньше. Когда-то, еще в студенческие времена, я таким образом выспорила ящик шампанского. Молодой препод, на чьем семинаре я устроила свое показательное выступление, заключил со мной пари, подстрекаемый моими одногруппниками, и выложил-таки деньги на бочку. Парни из группы живо сгоняли за шампанским, которое потом выпили на какой-то вечеринке в общаге, причем без меня. Интересно, конечно, получается: мозг, серое вещество, в котором, по заверениям ученых, гнездится память человека, принадлежит Анне, но помню-то я, Нина, чье серое вещество сейчас вообще непонятно где…