Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р!

Доброжелательно настроенный народ, которого, как мне показалось, прибавилось, терпеливо ждал. Я отправила Закревского с куклой к зрителям, подошла к краю сцены и громко сказала: "Александр Блок. На Островах". Вот не надо было в санях меня везти — медвежья полость в голове застряла… Зал затих. Я успела подумать: а вдруг Блок еще не написал это стихотворение — или написал, но еще не напечатал? Но махнула рукой — какого лешего? Даже если сам Блок вдруг в зале (от этой мысли меня бросило в жар — но раз я в 1909 году, такая встреча вполне могла состояться), отступать некуда…

Видимо, моя манера чтения сильно отличалась от того, как было принято декламировать стихи до первой мировой. Аплодировала, как я могла заметить, мужская половина зала. Дамы и девицы натянуто улыбались.

Спускаясь со сцены, я услышала женский голос: "Вечно эта Назарьева…" — далее последовало французское слово. Так и не узнаю, что я там "вечно", — на синюю кнопку хоть час дави… Ну, увижу мысль, а она на французском… Что-то тут недоработано…

Закревский, чьи руки были заняты Перепетуей, повел меня к выходу.

— Привыкай к куклам, — сказала я будущему прадедушке. — Понимаешь меня?

Закревский опять засмеялся. Надо же, какой веселый нрав…

Нас уже поджидали Полина с адвокатом. Завистливая у меня сестрица — ни слова одобрения или радости по поводу выигрыша. Вот настучу маман, что они со Шпинделем меня бросили — обеспамятевшую… Я спросила Закревского, знает ли он, что его ДРУГ Шпиндель (я специально сделала ударение на слове ДРУГ) предложил Полине руку и сердце, каковые были благосклонно приняты? Шпиндель по своему обыкновению сделался краснее рабоче-крестьянского флага, а Закревский рассыпался в поздравлениях. По-моему, на лице прадедушки отразилось облегчение — он же знал о былых чувствах Шпинделя, и не может быть, чтобы ревность не имела места!

Решили ехать домой. Шпинделя я послала за санями (оказывается, это был собственный выезд маман, и сани успели отвезти ее домой и вернуться за нами), Закревский остался нас с Полиной "одевать". Тип в ливрее притащил гору наших мехов — ничего не перепутал, и я снова оказалась в черных страусовых перьях и в соболях — в своей сорти-де-баль, которую Закревский осторожно возложил (другого слова не придумаешь) мне на плечи. Полине досталось гораздо меньше почета — а нечего стоять, высокомерно выпятив нижнюю губу.

Сестра шла впереди, затем Закревский — одной рукой обнимая коробку с Перепетуей, а другой — меня.

В санях я села близко-близко к Закревскому — никаких сексуальных мотивов, просто в этом девятьсот девятом мне было очень одиноко, а Закревский прямо-таки излучал флюиды надежности и расположения ко мне — Анне, не Анне — какая разница! — к человеку.

На обратном пути я обнаружила, что у медвежьей полости есть еще одно свойство: она не только греет, но и скрывает. Например, то, что Закревский обнимал меня за тонкий стан — действительно, тонкий, без кавычек, — и гладил коленки. Не просто будет завтра Анне…

10. Ужин и прощание.

Дома нас ждал накрытый к чаю стол — и Сурмин, который по виду Закревского сразу обо всем догадался. Хотелось думать, что Арсений Венедиктович с сожалением расстался с мечтой об Анне, но по его лицу сожаления нельзя было прочесть, а свою синюю кнопку я запрятала подальше. Марья Петровна была наконец-то довольна: Полина, можно сказать, пристроена, строптивая Анна чинно сидит с чашкой, отщипывая кусочки бисквита, а мужчины, как им и положено, говорят о политике и обсуждают газетные новости. Над столом носятся слова, смех, взгляды, звяканье ложечек о чайные чашки.

— Кругом одни бомбисты и революционеры… Полковника Карпова, начальника охранного отделения, убили…

— Где это случилось?

— В доме 25 по Астраханской улице, на Выборгской стороне…

— Убийцу нашли?

— Да, поймали… Представьте, он в шкафу спрятал адскую машину…

— Как жить? Ах…

— Полина, передай Арсению Венедиктовичу варенье…

— Господа, новость: в думе всерьез обсуждают постановление о воспрещении кондукторам трамвая пускать в вагоны дам в шляпках с длинными булавками…

— Это почему?

— А вдруг кому из пассажиров — да в глаз?

— Ха-ха-ха!..

— Иван Павлович, ну грех же смеяться… Вдруг и правда… в глаз…

— Ох-ха-ха-ха…

— И зачем издавать обязательные постановления? Есть же статья 123 — арест до семи дней или штраф до двадцати пяти рублей…

— Анна Федоровна, я приму чай только из ваших рук…

— Княгиня Протасова мне рассказала, что на рынках Петербурга появляется женщина в монашеском одеянии — мать Параскева. Говорят, она монахиня одного из московских монастырей. Она продает в аптечных пузырьках песок от всех хворей…

— Помилуйте, Марья Петровна, это простой песок. Знаю я эту мать Параскеву — она не только "недужных пользует" своим песочком, но и торговцам предлагает — "для счастья в торговле". Лавочники этим песок посыпают около лавки и некоторые товары.

— Просвещение, ау…

— Слыхали, Леопольд П скончался. Он на бельгийском троне пробыл более сорока лет…

— Кто наследник престола?..

— А ты бы хотел?

— Господа, ну, право…

— У полковника Верховского и его супруги послезавтра большой званый вечер — ужин с цыганами и оркестром балалаечников…

— О, мы все приглашены…

Часы в столовой пробили десять. Закревский откланялся и со значение приложился к ручке маман, а затем — к моей. Ждите завтра… Будем ждать, будем — а как же!

Провожать я его не пошла — по его настоянию. И правильно — неизвестно, куда бы я его завела…

У Полины тут же разболелась голова, и Шпиндель на правах жениха повел ее в спальню — подавать нюхательную соль, протирать виски невесты одеколоном и еще бог знает чем заниматься…

Я совершенно бесцеремонно утащила Сурмина в бильярдную, увидев его намерение смыться, — только туда я и знала дорогу. Там я прямо спросила его, будет ли он мне петь… Да. Тогда, сказала я, надо найти рояль…

Сурмин знал, где рояль. Более того, он смог отыскать его в темной квартире.

Я стояла у рояля (того, что сейчас в моей мансарде) точно так же, как вчера. Стояла так, чтобы видеть лицо мужчины, сидящего за роялем.

— Арсений Венедиктович, спойте мне то, что вы поете, когда один…

— Это старый забытый романс…

— Люблю старые и забытые…

И Сурмин спел — только для меня и очень проникновенно — "Гори, гори, моя звезда". У Гр-р с прадедушкой даже предпочтения сходятся. Вот гены что делают!

Это было прощание… Я понимала, что Сурмин прощался с возможностью перевести свои отношения с Анной в другую плоскость, и отныне они — только знакомы. Я снова будто смотрела кино, где я в главной роли.

Сурмин встал. Я не могла отпустить его вот так — не пожав руки. Я шагнула к нему, одновременно снимая серьги. Их я вложила ему в раскрытую ладонь.