Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р!

— Зачем же? Я адвокат, и со связями, я знал, что нужно делать, чтобы вас оправдали. А теперь все так удачно сложилось, и Мишку обвиняют в двух убийствах.

— Нашли козла отпущения? Может, и Даша на вашей совести? Вдруг она вас видела, когда вы пробирались в свою квартиру?

— Дашку я не трогал… Да, она видела меня, но я пригрозил, что подброшу ей мои часы, обвиню в воровстве и сошлю на каторгу. Она поверила и смолчала, что видела меня выходящим из вашей квартиры ночью. С горничной свел счеты Терентьев — она тянула из Мишки деньги…

— И как вы сможете теперь смотреть в глаза Сурмину — он же вам верил…

— Сурмин, даже если бы и начал что-то подозревать, не успел бы дело до конца довести. Он скоро уезжает в Энск…

Я навострила уши, но Шпиндель больше ничего про Энск не сказал…

— Вы остановились на том, что раздели Стремнова…

— Да… Так вот… Я рассматривал голого Стремнова и представлял вас в объятиях этого животного… И тут Стремнов пошевелился — или мне показалось? И тогда я с размаху всадил стилет ему в грудь. Стремнов открыл глаза и захрипел… Вы ведь правильно сказали про подушку — пришлось закрыть ему лицо, чтобы он не кричал и не мог сопротивляться… Вы даже угадали, что стоять с подушкой я должен был сзади, хотя ударил его стилетом сбоку… Когда вы с Сурминым осматривали место преступления — моего преступления! — я даже подумал, что вы видели, как я расправился с вашим женихом, так точно вы все описали… Все кончилось быстро…

— Всего один удар… Вы знаете, как устроен человек? Это не просто — с одного удара…

— Студентом я посещал курс анатомии… Когда я убедился, что Стремнов мертв, я собрал его одежду, связал в узел и, пройдя тем же путем, каким сейчас шли мы с вами, оказался перед дверью в спальню Полины. Мне оставалось открыть дверь и подбросить ей узел с вещами, чтобы еще больше все запутать. В спальне Полины было тихо, я подумал, что она спит, и бросил тряпье Стремнова подальше от двери. Но, я думаю, Полина что-то видела или слышала… Она ничего не говорит прямо, но с тех пор держится со мной очень смело…

Ага, так тебе и надо! Да подслушивала она! Полина всегда подслушивает. Теперь до конца дней будешь у Полины под каблуком, будешь жить в вечном страхе — а вдруг женушка осерчает да и донесет кому следует…

— Вы решили жениться на Полине из-за того, что сестра догадывается, что вы — убийца?

— Не только… Сегодня Марья Петровна объявила, что Царь Ночи остается у Полины. Кто ж откажется владеть одним из самых крупных бриллиантов мира? И потом — после того как Миша убил горничную, а Сурмин его разоблачил, вы объявили, что за меня не пойдете — и это ваш окончательный ответ…

Может, у моей прабабки тоже имеется интуиция, какая-нибудь своя медная монета?

— И еще один вопрос: это вы поставляли журналистам сведения?

— Какая теперь разница?

— Хочу измерить степень вашего падения… Так это были вы?

— Я! Я! Я сам писал в "Петербургскую газету".

Никакого раскаяния, только раздражение и злость, потому что все вышло не так, как он задумал.

— И про мои сны? — спросила я. Адвокат кивнул. — Зачем?

— А чтобы над вами все смеялись — и тогда бы вы вышли за меня хотя бы из благодарности, что я единственный, кто от вас не отвернулся.

— Выходит, вам надо было меня сломать, чтобы завладеть мной… Не вышло. Я не сломалась.

— Да. Мне не удалось… Но все-таки, как вы узнали…

— Это уже не важно… Идите к Полине, Антон. Все на вашей совести, сможете с этим жить — живите… Подальше от Анны… То есть, от меня… И Полину не дай вам бог обидеть…

— Все зло то женщин… — произнес адвокат и скрылся в гардеробной. Что-то подобное я уже слышала — и совсем недавно. Кто же это сказал?..

7. Мы собираемся и едем, а я узнаю, как выглядит медвежья полость, которую, по Блоку, надо запахивать на лету.

Не успела за Шпинделем закрыться дверь, как вбежала Тюня:

— Барыня зовут одеваться!

— А разве не тут…

— Да нет же, вас у нее будем одевать…

Так, маман боится, что я забуду надеть корсет…

В комнате Марьи Петровны была куча народу: она сама, Полина — обе уже одетые в бальные платья (маман в палево-коричневом, поверх которого накинута красивая кружевная пелерина, Полина — в открытом голубом платье, расшитом золотой нитью, и с Царем Ночи на груди), — и две какие-то незнакомые девицы, все время поправлявшие складки на пелерине Марии Петровны.

— Раздевайся! — скомандовала мне маман.

Вот еще! Я отказалась раздеваться посреди комнаты. Под белы ручки меня отвели в уголок — и все равно раздели при свидетелях, оставив на мне только серьги. Процесс одевания опять начался с чулок — на этот раз они были тонкие, похожие на наш старинный капрон, и по-видимому страшно дефицитные и дорогие, потому что маман нависла над бедной Тюней, как грозовая туча, и все время повторяла: "Осторожно, не тяните! Не дергайте! Не зацепите!" Затем перешли к корсету — какой-то особо садистской формы, в нем нельзя было согнуться.

— А тебе и незачем, — в ответ на мои вопли заявила маман, — сидеть сможешь, и довольно…

Туфли были новыми, ни разу не надеванными, с острыми носами, на высоком каблуке и с блестящей пряжкой. Чулки оказались точно в цвет туфелек — темно-зеленые. Платье являло собой шедевр портновской работы: сшитое из муара, меняющего цвет от голубовато-зеленого до пепельно-серого, оно было дополнено длинным бирюзовым шифоновым шарфом, легко задрапированным на груди и бедрах. С атласного платья, в котором я пришла к маман, сняли брошь и скололи ею складки шифона на плече.

Две девицы, до того спокойно стоявшие в сторонке, подлетели ко мне и принялись дергать за рукава и юбку и заглядывать за декольте.

— Это из салона мадам Бижо, где шили платья, ее помощницы, — изволила пояснить маман. — Вдруг что-то придется подколоть…

Мало мне корсета, так еще с булавками в боку ходить… И я отправила девиц назад — к мадам Бижо.

Затем мне выдали длинную меховую накидку (называется "сорти-де-баль", буду теперь знать), в которую можно было завернуть трех Анн. Темно-бурая, легкая и мягкая, она имела огромный воротник. К накидке прилагались шляпа и муфта из того же меха, как я выяснила, это был соболь. Шляпа, как можно было сразу догадаться, обильно украшена декадентскими страусовыми перьями — все-таки тыща девятьсот девятый! Ничего хорошего: перьям полагалось свисать спереди, и они заслоняли мне обзор.

Так, в туфельках с пряжками, покачивая черными перьями, вслед за маман и Полиной — совсем уж необъятной в своей сорти-де-баль и такой же, как у меня, шляпе, — я вышла на крыльцо. Ковровая дорожка, проложенная от двери к саням, позволила без проблем пробежать по снегу. У саней уже стоял Шпиндель — в сером пальто с большим меховым воротником и в шапке пирожком из такого же зверя. Лошадь, из ноздрей которой вырывались облачка пара, была покрыта, как мне показалось, сеткой. Это чтобы снег в седоков не попадал, что ли? Сани, в которые нам, дамам, помог усесться адвокат, показались мне очень просторными — мы легко поместились там вчетвером, и еще осталось достаточно места. Мы с Марией Петровной оказались спиной к кучеру и лицом к адвокату с Полиной. Он не обращал на меня никакого внимания, войдя в роль жениха: шептал что-то Полине на ушко, отогнув воротник ее накидки, и даже засунул в ее муфту свою руку, чтобы, наверное, пожать пальчики невесты. Да на здоровье — не жалко…