Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат

Часовые вытягиваются по струнке, салютуют нам. Эггин кивает. Я киваю.

Идем.

Ряды палаток – как серые ромбы. Символ упорядоченности. Лагерь, легион, люди – все пронизано идеей порядка насквозь, нанизано на эту идею, как на железную спицу.

При нашем с Эггином появлении солдаты встают по стойке «смирно».

«Легат… легат… легат…» – звучит, бьется, наплывает звуковая волна над лагерем. К моменту, когда мы доходим по главной улице лагеря (виа претория) до главных ворот, о нашей «прогулке» уже знает весь легион.

Я киваю знакомому тессерарию (кривые ноги) и легко взбегаю на дорожку, она идет по валу вдоль частокола по всему периметру лагеря. За время, что легион провел здесь, в летнем лагере, – а это пара месяцев как минимум, – в придачу к обычному частоколу легионеры выстроили сторожевые башенки. На них замерли

часовые.

Эггин следует за мной.

Дорожка вдоль частокола вытоптана сотнями ног. Она твердая и удобно ложится под мои мягкие сапоги.

Эггин топает своими подкованными гвоздями калигами. Молодец префект. Не забывает, что сам когда-то был простым «мулом». А для «мула» главное – это ноги.

Мы идем по валу. Во рву по другую сторону частокола масляно блестит застоявшаяся вода. Ее немного.

Вал и частокол лагеря – священное место, как и главная площадь. За попытку пересечь вал легионера будут сечь кнутом, а в военное время – приговорят к смерти. Впрочем, самоволки, думаю, в легионе – обычное дело. Особенно когда рядом – такое.

Я иду. Потом останавливаюсь и смотрю. На расстоянии примерно сотни шагов от вала тянется импровизированный городок. Строения разного качества из местного леса, палатки и шатры. Там кипит жизнь. Чумазые детишки разного возраста гроздьями облепили дома, из открытых окон выкрашенного красным дома – лупанарий? – смотрит на меня раздетая девица. Рыжая, как вспышка от удара по голове. Бесстыдная. И красивая, несмотря на боевую раскраску. Золотые браслеты на запястьях.

Увидев нас с Эггином, девица насмешливо улыбается и посылает мне воздушный поцелуй. Жрица любви, ага. Я хмыкаю.

Да, лагеря легионов одинаковые по всем провинциям. Так и городки, которыми они обрастают, тоже не особо различаются.

Я вспоминаю, как мы с иудейским царевичем Иродом Антипой навещали публичный дом в Мавритании. Было весело. Боги, действительно было весело. Вот было же время…

Я машу «волчице» рукой. Эггин неодобрительно переступает за моей спиной – тяжелый и неуютный, как круглый камень. Лицо мраморное.

Эггин смотрит на рыжую «волчицу» в окне, и взгляд его тяжелый, как гроза. У меня ощущение, словно что-то произошло, а я не понял.

Рыжая посылает поцелуй – насмешливый, бесстыдный – префекту лагеря, но Эггин становится только мрачнее. Лицо почти черное, дурная кровь. Он что, знаком с ней?

– Кто это? – говорю я. – Ты ее знаешь?

– Какая-то шлюха, – бурчит он и отворачивается.

У нее полные темные губы.

– Красивая, – говорю я.

Префект дергается, словно от удара. Да, Гай, умеешь ты заводить друзей, думаю я. Я даже спиной чувствую, как он меня ненавидит. Из-за шлюхи? Смешно.

Идем дальше. Рыжая «волчица» остается в окне позади.

Через открытое окно врывается ветер, обдувает мокрое от пота лицо. Она стоит в проеме окна и глядит туда, куда ушли эти

двое.

– Вернись в постель, – просит центурион.

Тит тянет руку, заросшую темным волосом, в шрамах. Когда ты дерешься в строю, твою правую руку постоянно задевают. Шрам на шраме, плюнуть некуда.

От этого рука кажется бугристой и неровной. Грубой. Особенно рядом с ее гладкой кожей.

– Или прикройся, что ли, – добавляет он, понимая, что говорит лишнее.

– Ты ревнуешь?

Тит поднимает брови. Хороший вопрос. Если она про префекта-м-мать-Эггина, то да – он уже не ревнует. Хотя холодок в брюхе все еще остался.

– Немного.

– Кто это? – спрашивает она.

Стоит перед ним, и кажется, что воздух вокруг нее плавится. «Рыжая, – думает он. – Красивая. Рыжие – они все красивые». Тит дергает щекой, поднимает голову, разминает шею медленными движениями – щелк, щелк. Позвонки встают на место. А вот сердце – не совсем.

– Тот, кому ты посылала поцелуи? – спрашивает центурион. Что ты со мной делаешь, рыжая? – Не надейся, не твоего полета птица.

– Посмотрим.

Скулы каменеют. Кажется, все лицо сводит. Тит Волтумий, старший центурион, дергает щекой, откидывается к стене. Он обнажен, сидит, закрывшись одеялом по пояс. Голые ноги стоят на холодном полу. Постель под одеялом все еще хранит тепло ее тела. Когда-то она дарила это тепло и Эггину. Тит сжимает кулаки.

– Симпатичный, – говорит она, словно не замечая его гнева. – Кто это?

Молчание. Проклятое Тифоном молчание. Надо отвечать.

– Новый легат, – говорит Тит нехотя. «Мне сорок три года, – думает он. – А мной вертит какая-то… какая-то шлюха… стоп».

Рыжая поворачивается. Губы манят. Глаза подведены темной краской, размазавшейся от пота и поцелуев. Так она еще красивей.

– А ты не должен его поприветствовать?

– Я все еще в Ализоне, если помнишь, – говорит Тит. – И буду там до завтра. У меня раненые.

– Ты оставил раненых ради «волчицы»?

Она насмешливо улыбается. Боги, за что? Центурион ненавидит в этот момент ее губы и готов за них убить любого. Рыжая. Моя, моя.

Раненых… Его окатывает стыдом, горячим, как смола. Лицо пылает. Уши пылают.

– Да, – говорит старший центурион. – Да.

Он откидывает одеяло – резко. Встает. Где она? Находит свою одежду, начинает одеваться. Чувствует спиной, что она смотрит на него.

– Что ты делаешь? – говорит она, когда он затягивает поверх туники ремень с кинжалом. Рукоять больно бьет по его бедру.

Проклятье! Вспышка ярости на мгновение его ослепляет. «Да что со мной?!» – думает он. Комната вокруг сжимается и разжимается, словно желудок огромного животного. «И мы внутри».

– Ты напомнила мне о моем долге, – говорит Тит. – Отлично. Я говорю: спасибо. Мне нужно идти.

Рыжая подходит – медленно, как убийственная кошка. «Если она сейчас вырвет мне сердце из груди, я буду только рад, – думает центурион. – К Ахерону все. Мне нужны мои «мулы». Там я на своем месте. Там, а не здесь».

Комната лупанария довольно большая. У рыжей свои привилегии. Она вдруг оказывается рядом с ним, с медленной тягучей ленцой в движениях бедер – большая опасная кошка, – от ее близости у центуриона бежит озноб по спине. Затылок сводит.

Он застывает. Она проводит ладонями по его коротко стриженной макушке. Медленно, играючи. От бешеного приступа наслаждения Тит выгибает шею. «Я огромный и угловатый. Грубый. Что она во мне нашла? Зачем я ей нужен?»

Рыжая пригибается всем телом, поднимается на цыпочки – чтобы почти коснуться губами его правого уха и выдохнуть: