Татьяна Зубачева - Мир Гаора

— На ком видел?

— Она… — Гаор запнулся, не зная, как объяснить. — Она мёртвая, давно мёртвая, одни кости были и вот такое. То, на ней, из золота было, и камни цветные, драгоценные, ожерелье, пояс, височные кольца, ещё… как повязка на голове, браслеты.

Его слушали молча, ни о чём не спрашивая, и только Матуня продолжала… допрос, — понял он.

— Где видел?

— В музее, хранилище древностей. Мне сказали, что это из древней, очень древней могилы, и был сделан такой… как ящик длинный, выложен чёрным бархатом изнутри, и в нём лежало всё это, так, как там было, в могиле.

— А кто это, тоже сказали тебе?

— Да, сказали, что любимая жена вождя. Раз так много украшений.

Матуня покачала головой.

— Обманули тут тебя. Ладноть. Значит, домовину сделали. А как говорили? Смеялись?

— Нет, — сразу ответил Гаор.

Он вспомнил лицо и глаза деда Жука, его пальцы, осторожно, нет, бережно касающиеся тускло блестящего металла и сдержанно искрящихся, словно помутневших от времени камней, сдержанную и только сейчас понятую им горечь в его голосе, и убеждённо повторил.

— Нет, он, тот, кто мне показывал, говорил… с уважением.

— Давно видел?

— Давно, я ещё учился, на старшем курсе, значит, там год, фронт, дембель — это уже восемь лет, да здесь два… десять лет прошло.

Матуня кивнула.

— Ну что ж, раз видел, да живым тебя оставили, значит, в сам-деле, простила она тебя, а раз сделал, то и знать тебе можно. Дверь там прикройте, чтоб сволочи не подслушали.

Оглянуться Гаор не посмел.

— Слушай. Это грибатка, только волхвицы их носили, а такое, на пять сил, Великая Мать, только ей позволено было. Вот они, Вода, Земля, Луна, Матери Набольшие. Это Солнце — Золотой Князь, он Земле муж, зачинает она от него, чтоб родить. Это Ветер, сила летучая, воин небесный. Кольца, гришь, височные были, какие, на сколь лопастей?

— Три шарика ажурных было, у меня не получились такие.

Матуня кивнула.

— Не далось, значит, эта сила не всем даётся, значит, тебе и знать о ней нельзя. А кольца… Там же видел?

— Да.

— Только такие, али ещё?

— Были ещё, не помню всех.

И новый кивок в напряжённой тишине.

— Три лопасти — это полешане, издревле они их носят, пять лопастей — дреговичей знак, а семь — криушане. А узоры на лопастях спутал малость. На этом волошский узор сделал, а на соседнем словенский, не бывает такого. А это… — Матуня взяла в руки четвёртую пару колец, повертела, разглядывая, и покачала головой, — это, небось, сам придумал.

— Да, — кивнул Гаор, — узор этот я видел, но не на кольце.

— Ещё бы! — фыркнула Матуня. — Это ж мужской знак, мечик это, оберег воинский, его курешанке впору, грят, были там и бабы-воины, такая могла бы, и то навряд.

Гаору казалось, что он не слушает, а всем телом впитывает слова Матуни, настолько они легко, не требуя сейчас ни пояснений, ни перевода, укладывались в памяти. Нет, краешком сознания он понимал, что ему не один вечер лежать, разнося записи по заветным листам, мучительно соображая, как дуггурскими буквами записать нашенские слова и названия, но сейчас…

— А вятичских и радимичских чо ж не сделал? Не видел? — Матуня вздохнула и покачала головой, — были склавины на двенадцать племён народом, да в каждом племени двенадцать родов, а осталось нас… даже и не помним всех…

В столовой стояла звенящая от общего напряжения, но не тяжелая тишина. Матуня бережно положила на стол кольца, провела ладонью над ожерельем, будто погладила, не касаясь, и повернулась к Гаору. И он, сам не понимая почему, но словно какая-то сила с необидной властностью подтолкнула его, опустился перед Матуней на одно колено, как в Храме перед Огнём. Матуня спокойно, будто так и надо, взяла его голову в обе руки и, слегка притянув к себе, поцеловала в лоб, вернее, прижалась губами как раз к прикрытому волосами клейму. Гаор почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы, и зажмурился.

Он не знал, сколько простоял так, но вдруг тишина звонко лопнула, начался шум и смех. На нём висли и его целовали девчонки, Мать властно разгоняла всех по местам, пока каша совсем не застыла, мужчины били его по плечам и спине. И начался праздник, настоящий праздник, потому что Солнце — Огонь Небесный, ещё и Золотой князь, муж Матери Земли, а значит, это его праздник.

Куда матери убрали грибатку, Гаор не заметил и предусмотрительно не интересовался, а вот шпильки, кольца и колечки раздали с шумным спором о том, чей когда черёд. Спорили так яростно, что мужики за своим столом обхохотались. Хотя столы неожиданно для Гаора перемешались, женщины и девчонки со своими мисками и кружками втискивались за мужской стол, а многие мужчины и парни ушли к женскому.

— Ну, Рыжий, готовься, — Старший через стол подмигнул Гаору. — Ща тебя благодарить начнут.

— А я не против, — ответно засмеялся Гаор.

— Тады пошли, — ткнула его локтем в бок неизвестно когда втиснувшаяся между ним и Зайчей Чалуша, гордо потряхивая вплетёнными в пряди у висков пятилопастными кольцами.

— Доем, и пойдём, — ответил Гаор, позволяя Чалуше пересесть с табурета на своё колено.

— И верно, — кивнула Мать, — пока мужик голодный, толку от него никакого.

— А сытый он спать завалится, я уж знаю, — отозвалась сидевшая рядом с Юрилой Веснянка.

— У меня не заснёт, — пообещала Чалуша.

Хохот, подначки, солёные до румянца на щеках шутки… Гаор никак не ждал, что задуманное так обернётся, но… но раз хорошо, то о чем ещё думать?

Дверь в надзирательскую плотно закрыта, а решётки на спальнях не задвинуты, новогодняя ночь — ночь без отбоя. Какой на хрен отбой, когда не было ещё такого, чтоб не каждой, а всем подарки достались! Потом долго смеялись, что работал Рыжий, а благодарили всех мужиков, всех и каждого, да от души. Ну так на то и праздник… Правда, кружка, пачка соли и ложка были наготове, мало ли что, но чего о сволочах думать.

Свет всё-таки выключили, но по ощущению Гаора далеко за полночь, когда давным-давно миновал новогодний рубеж. И, вытягиваясь под одеялом с блаженной ломотой во всём теле, он подумал, что вот третий новый год у него здесь и все непохожие, каждый наособицу, а… додумать он не успел, проваливаясь в мягкую темноту сна под сопение, храп и кряхтение ночной спальни.

И, как ему показалось, тут же проснулся. Рядом с ним кто-то лежал, и маленькая приятно прохладная ладошка гладила его по голове, перебирая кудри. Так втиснуться на узкую койку могла только девчонка, и… он догадывается, кто это. Но обычного раздражения это почему-то не вызвало. Гаор осторожно, чтобы не столкнуть гостью, повернулся набок лицом к ней, и она готовно нырнула под одеяло к нему, прижалась всем телом.

— Дубравка, ты?

— Ага, — вздохнула она. — Ты не гони меня, Рыжий, я тебя ещё с когда хочу.