Татьяна Зубачева - Мир Гаора

Коррант отложил каталог Рабского Ведомства и взял текст Закона о бастардах. Весьма, весьма толково и предусмотрительно сделано, но забора без дырок не бывает. Вот и поищем их и подумаем, нельзя ли их использовать.

Боль теперь была постоянной. Он никогда не думал, что бывает такая боль, чтоб болело везде и всегда. Раны, контузии, побои, порки… всё у него было. Стреляли, резали, обжигали, били, травили собаками, пропускали ток, а теперь… Эти раны были внутри, эта боль была позорной.

Гаор лежал ничком на полу, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лбом в холодный, скользкий кафель. Он в очередной раз попросил снять наручники, за которые был пристёгнут к скобе у самого пола, так что ни встать, ни повернуться, и получил очередной отказ:

— Неа, паря, ты опять махаться начнёшь.

И насилие возобновилось.

Ладонь Младшего погладила его по спине.

— Ты расслабься, он выйдет сейчас, я тебе стержень вставлю, поспишь.

Гаор прохрипел в ответ невнятное ругательство.

— Младший, третий номер, — распорядился, отделяясь от него и вставая, Старший, — и отсоси ему. А то накопилось наверняка.

— Ему поспать надо, — попробовал возразить Младший.

И тут же, судя по звуку, получил хлёсткую пощечину.

— Порассуждай мне! Делай как велено.

Счёт времени Гаор потерял почти сразу. Его насиловали, как и было сказано, практически без перерыва. Сопротивляться после пыток током, с прикованными к стене руками он не мог. А их было двадцать человек, и они менялись. Гладя, лапая, насилуя, доводя его умелыми до омерзения ласками до насилия уже над кем-то еще, ловко подложенным под него… Глаз он не открывал, и не желая видеть залитый его кровью кафель, и потому, что глаза после тока болели и слезились. Своих мучителей он различал по голосам.

— Расслабься, — повторил Младший, гладя его по спине и ягодицам, — себе же хуже делаешь.

Гаор молчал, из последних сил напрягая мышцы. По-другому сопротивляться он не мог. Тогда, в первые доли, когда его втащили в пресс-камеру, он услышал над собой:

— Всё, лохмач, щас мы тебя оприходуем.

Попробовал рвануться, и… очнулся уже прикованным к стене с разрывающей внутренности болью. Оказывается, один из "прессов", потом он узнал, что того зовут Шестым — почему-то у большинства вместо имён были простые номера — дал ему глотнуть воды, а после тока пить нельзя. Тогда он задохнулся собственным криком, потом его долго и болезненно выворачивало наизнанку, и Младший гладил его по голове и убирал из-под него рвоту и нечистоты, чтобы ему не разъело болячками кожу. Младший так и ухаживал за ним, большинство заставляли его кричать, только если к камере подходил надзиратель, и шептали ему прямо в ухо, навалившись и придавливая к полу:

— Кричи, надзиратель рядом. Ну же, кричи, не подставляй нас, Лохмач.

А Шестой и ещё тот, которого другие называли Резаным, насиловали не по приказу, а в своё удовольствие, и будто им было мало того, что с ним делают, не упускали случая ущипнуть за мошонку, крутануть ему член, потыкать чем-то металлическим в ожоги от электродов. Будто… будто имели к нему что-то личное, или… Боль путала мысли, он терял сознание, иногда ему давали полежать в забытье, но чаще приводили в чувство болью или нашатырём.

Боль от вставленного стержня была настолько острой, что он вскрикнул. И услышал, как совсем недалеко удовлетворённо хохотнул чей-то сытый басок. Надзиратель?

— Старший, — приказал тот же голос.

— Да, господин надзиратель.

— Двоих в надзирательскую наряди, — и снова хохоток, — а то ночь долгая, скучно.

— Да, господин надзиратель, двоих в надзирательскую, — спокойно ответил Старший и гаркнул. — Резаный, Гладкий, живо марш!

Мимо Гаора прошлёпали быстрые шаги, дважды лязгнула дверная решётка. Младший повернул его набок, погладил по животу и лобку.

— Не надо, — прохрипел Гаор. — Уйди.

— Велено, — вздохнул Младший. — Ты лежи себе, я сам всё сделаю.

— Давай, — подошёл к ним Семнадцатый, — я ему ноги подержу, а то опять брыкнёт. Лежи тихо, Лохмач, а то рот заткнём.

— А как он кричать тогда будет? — ядовито спросил Старший.

— Надзирателя нет, — возразил Седьмой. — А он всё равно только хрипит.

Гаор попытался дёрнуться, отбиться, зная, что это безнадёжно, что их много, и ему всё равно заткнут рот чьим-то членом, или поцелуем, или, пропустив пальцы под ошейник, заставят задохнуться. Но… Нет, всё равно… Нет, он не сдастся… Губы Седьмого плотно прижались к его губам, и, задыхаясь, теряя сознание, Гаор упрямо продолжал дёргаться, пытаясь отбиться, вывернуться из чужих обхвативших его рук. Последнее, что он услышал, это смех Старшего и азартный спор остальных: на каком счёте Младший добьётся струи…

…Сознание возвращалось медленно. Боль была далёкой и привычной. В камере тихо. И он лежит на спине. Это было настолько неожиданно, что Гаор рискнул приоткрыть глаза.

Далеко над головой белый потолок, белый шар лампы.

— Очнулся? — спросил рядом негромкий голос.

Гаор узнал голос Новенького и осторожно повернул голову. Высокий черноглазый и черноволосый голый парень смотрел на него вполне доброжелательно.

— Отвяжи, — прохрипел Гаор.

Новенький покачал головой.

— Нельзя, велено тебя так держать.

Новенький подошёл и сел рядом, положил руку ему на член. Гаор дёрнулся, пытаясь отодвинуться.

— Лежи, — тихо сказал Новенький. — Это для надзирателя, пусть думает, что лапаю. Узнал меня, Рыжий?

Гаор медленно покачал головой. Новенький улыбнулся.

— Я тебя на летнем празднике видел, у Ардинайлов, ты их шофёр. А я у Акхарайна шофёром был, их "гнездо" рядом. Ну, вспомнил?

Летний праздник… стол для рабов возле гаражей… трое парней в шёлковых рубашках, сидят на дальнем конце стола… шофёры-подстилки… Гаор неуверенно кивнул.

— Ну вот, надоел я своему. Да и щетина полезла, двадцатый год уже, — Новенький говорил весело, по-дружески. — Да и ещё кое-что. Вот он меня и сюда. А никого нет, так все на работе сейчас. На допросах. Понимаешь, Рыжий, когда кто говорить не хочет, а здоровье слабое, то берут их детей, жён, сестёр, младших братьев, ну, кто есть из семьи, и дают нам для насилия. Это мало кто выдерживает, сразу колоться начинают. А нам это не в тягость. А может, и в удовольствие.

— Палачество… — смог выдохнуть Гаор.

— А что? — Новенький смотрел на него в упор. — А они с нами что делают? То-то. Так хоть здесь посчитаться. Ничего, когда попробуешь, тебе понравится, ты злой. Мне говорили, как ты собак убивал. А они что, лучше?

Новенький прислушался и быстро наклонился над Гаором, почти коснулся своим ртом его лица и быстро зашептал:

— Идут, левую ногу приподними и руку мне прижми, вот так, правильно, и тебе не больно, и мне удобно.