Татьяна Зубачева - Мир Гаора

— Здравствуй, — сказал он. — Это я.

— Вижу, не слепой ещё, — ответил Сержант. — Получил ещё нашивку?

— Получил, — кивнул он.

— А за что сняли?

— Не тому морду набил.

— И снова дали?

— Дали, — кивнул он, недоумевая, откуда Сержант всё знает. — Это тебе отец рассказал?

— Я сам вижу, — Сержант приподнял чуть подрагивающую руку, указывая на его воротник. — Пришил, спорол и снова пришил. А отец твой не приходил, нет…

…И снова "твой отец", а не "мой брат". И снова он не понял. И сейчас не понимает, а вспомнил и почувствовал: неспроста. Но тогда не задумался, и сейчас не до этого…

…- Давно?

— Ни разу.

Сержант сказал это так спокойно, что он на мгновение растерялся.

— К нам никто не приходит, — вдруг сказал лежавший на соседней кровати старик, до жути похожий на Сержанта, — мы никому не нужны.

— А ко мне пришли, — возразил Сержант.

— Ему просто больше не к кому идти, — возразил старик. — Смотри и запоминай, молодой. Если не погибнешь в бою, умрёшь здесь.

— Тьфу на тебя! — Сержант даже попытался плюнуть в сторону соседа. — Не слушай его. Ты куда теперь?

— Куда прикажут, — отшутился он, — вот, я конфет принёс. Они мягкие.

Сержант ухмыльнулся.

— Под подушку положи. На проходной сколько отсыпал?

Он подмигнул в ответ.

— Обошлось.

— Не оставит тебя отец в городе? — тихо спросил Сержант. — Можно же в учебку пристроить. Ты ж через бои уже прошёл, аттестат хороший, я помню. А то и в свою охрану мог взять.

Он молча мотнул в ответ головой.

— Куда всё-таки? — совсем тихо спросил Сержант. — Неужто…

— Нам водки вчера выдали, — так же тихо ответил он, — строевой, считай что, нет, и увольнительная свободно, девок прямо в казарму приводим.

— И ничего?

— Ничего, — угрюмо кивнул он.

— Значит, туда, — вздохнул Сержант и закрыл глаза, полежал так, с сочащимися из-под ресниц слезами.

Он молчал, сидя рядом. В палате слабо стонали, кряхтели, шуршали чем-то.

— Ты аккуратнее, — попросил, не открывая глаз, Сержант, — по дури не лезь.

— Не буду, — кивнул он.

— Я помню, как привезли тебя. Грязный был, тощий.

— Я и сейчас не жирный, — попытался он пошутить.

— Я помню, — продолжал своё Сержант, — а я поглядел, ну думаю, в этом кровь наша, нашего он рода. Ты выживи. Самое главное на войне не победить, а выжить. Кто выжил, тот и победил…

…Кто выжил, тот и победил. Попробуем, по-твоему, Сержант. Свет гаснет, ночь ему устраивают, а поесть перед темнотой не дали. На кого-то это, может, и действует, а на него… Постараемся, чтоб не подействовало.

А после дембеля он к Сержанту на кладбище пришел. Армейское кладбище там же, при госпитале-интернате. Зелёное поле, аккуратные ряды гипсовых, под камень, табличек. Звание, имя, фамилия, год рождения, год смерти. Таблички так тесно, что понятно: под ними не саркофаги, а простые урны с пеплом, а то и вовсе ничего. Уборщик показал ему нужный ряд… Уборщик… спутанные волосы закрывают лоб, неровная щетина на подбородке и щеках, в растянутый ворот старого свитера виден ошейник… Раб. Ошибся ты, старик на соседней койке, не лежать мне в этой богадельне и на этом кладбище. Где рабов хоронят, и хоронят ли вообще, никто не знает. А кто знает, то не говорит…

…На столе вперемешку переполненная пепельница, чашки и кружки из-под чая и кофе, тарелки с бутербродами и вяленой рыбой, пивные бутылки, растерзанные на отдельные листы газеты, исчерканные листы рукописей.

— Пойми, суть не в том, чтобы отыскать жареное! Даже горячее. Как кто-то кому-то набил морду в фешенебельном кабаке! Или с кем спит очередная пассия очередной высокопоставленной сволочи!

— Кервин!

— Извини, Мийра, но…

— Но дети слышат.

— Детям пора спать. Гаор, понимаешь, есть вещи, о которых все знают, или догадываются, но о которых не говорят. Вот это вытащить на свет, обнародовать…

— И пойти по политической статье?

— Смотря как подать.

Он сидит верхом на стуле и курит, а Кервин быстро роется в бумажном хламе, отыскивая что-то, какой-то очередной аргумент.

— Нет, Гаор, если аккуратно, аргументировано…

— Знаешь, какой аргумент в тюрьме? — перебивает он Кервина.

— А ты знаешь? Ты же не сидел.

— В тюрьме нет, — уточняет он. — А на гауптвахте приходилось. Так что знаю.

В приоткрытую дверь снова заглядывает миловидная женщина. Кем она приходится Кервину, не совсем понятно, но она ведёт его дом, воспитывает детей, Кервин зовёт её по имени и позволяет всякие вольности, например, вмешиваться в их разговор.

— Иду, — сразу кивает ей Кервин, и ему: — Я сейчас.

Кервин выходит, а он берёт свою бутылку с остатком пива. Хороший парень Кервин, но жареный петух его не клевал…

…Гаор медленно аккуратно потянулся, проверяя мышцы. Чёрт, с этим сдвинутым режимом совсем чувство времени потерял. Интересно, сколько он здесь? Кервин ему ничего не должен, оплата шла по факту опубликования, так что с Кервина ничего отец с Братцем не содрали. На квартире у него… кое-какие вещи, но это всё пустяки. Вот только… комплект парадной формы с наградами и нашивками. Это жалко. Все-таки кровью, и своей кровью заработано. По закону отец — полный владелец имущества бастарда. Так что вещи, остаток от аванса за квартиру и что ещё? Да, с ним должны были расплатиться в "Ветеране", он как раз сдал в журнал очередной кусок о боях за Малое Поле. Значит, ещё и это — всё передадут отцу. Странно, что его печатали в "Ветеране", хотя там он не безобразничал и не резвился, просто зарисовки "глазами очевидца". И сколько набирается? А не всё ли равно, расплатится он за год или десять лет, или не расплатится вообще, потому, как успеет помереть? Ничего это не изменит. И даже если бы он не демобилизовался по праву ветерана, а остался на контракте, ничего бы это не изменило, приехали бы за ним не в редакцию, а в казарму, и никто бы не заступился. Против власти не попрёшь — тут уже не Ведомство Юстиции, а Политическое Управление — самая серьёзная организация, или, как все называют, Тихая Контора, взятые туда исчезают без следа, и желающих поинтересоваться нет, говорили, что исчезают целыми семьями. Но рабами, как он слышал, Политуправление не занимается, уже лучше. Хотя кто теперь скажет, что лучше, а что хуже? Ладно, думал о рабах, значит, не отвлекайся.

Но мысли непослушно уходили в сторону, всё-таки воспоминаний накопилось… есть в чём покопаться…

…Адрес Жука он знал, и нашёл быстро, но чего-то медлил, стоя на углу и рассматривая большой многоквартирный дом. Здесь он никогда не был. В этом квартале, в таком доме, вообще в чужом доме. Отцовский дом и училище — вот и всё. Ну и куда их возили от училища. Наконец он решился, ещё раз обдёрнул и оправил форму и, чуть ли не чеканя шаг, пересёк улицу и подошёл к сияющей протёртым стеклом двери. Рядом с дверью коробка внутреннего телефона. Как и рассказывал ему Жук, он нажал кнопку, подождал, пока вспыхнет зеленая лампочка, и тогда набрал номер квартиры Жука. Трижды пискнул сигнал и женский голос спросил.