Юрий Циммерман - Серебро далёкого Севера

Уверенным и неожиданно крепким движением Ренне подхватил Энцилию на руки и так, с ней на руках, решительно шагнул сквозь зеркало и в ночь.

За магической дверью оказалось всё то же озеро, но та его часть, которая была недоступна никому из гостей павильона. Порог был настроен предельно четко и пропускал лишь Великого Князя и того, с кем он находился в телесном контакте — держал за руку или же, как сейчас свою гостью, нёс на руках. Самой леди д'Эрве создать такую дверь не хватило бы пока еще ни чародейской силы, ни умения, но оценить работу мастера и насладиться ею она могла вполне. И настолько увлеклась этим, что даже не заметила того, насколько приятны оказались ей прикосновения Ренне. Была ли в том виновата атмосфера карнавала, синевато-зеленый свет Аффры в небесах, красота теплой осенней ночи или только злость на Зборовского? Так или иначе, но Энси спокойно позволила князю донести себя до причала и усадить в небольшую плоскодонную лодку. Сам же князь вынул из стояка длинный шест и, мощно оттолкнувшись ото дна, погнал суденышко на другой берег, где среди деревьев белела ажурная беседка.

— Вот, мадмуазель, полюбуйтесь! — Заведя женщину в беседку, князь самодовольным жестом хозяина пригласил ее к одному из окон. — Недаром павильон носит имя прекраснейшей из планет небосвода. Она особенно хорошо смотрится отсюда, из этой беседки, не правда ли? Именно поэтому мы и выбрали это место для наших уединенных размышлений… И отдохновения.

Пальцы Ренне тем временем начали быстро и умело расстегивать пуговицы на платье Энцилии. Все шло своим чередом, по издревле заведённой программе, пока волшебница не заметила среди цветов и декоративных кустарников сада какое-то удивительное и незнакомое дерево. Оно выглядело почти таки же обнаженным, как сама Энси (Быстро работает князь, однако! Чувствуется выучка и регулярная тренировка!): либо коры у этого дерева не было вовсе, либо она была такого же цвета, как и древесина — белого с желтоватыми и розоватыми отливами, почти телесного. Изогнутый ствол ветвился сучьями и ветвями, но листьев как таковых у дерева тоже не было, их заменяли клочковатые пушистые нити столь же белесого цвета, как и ствол. Кроме того, от дерева пахло слабенькой, но отчетливо различимой магией.

— Какое интересное растение украшает этот сад, Ваше Высочество! Что это за чудо?

— Ах, это… Чинг-ко, из шэнчжоуского Зачарованного леса. Подарок его величества Тао-Ци. Но должен заметить, что изгибы его ствола не идут ни в какое сравнение с изгибами вашего тела, дорогая!

На сём, явно решив, что комплиментов сказано уже предостаточно, Ренне завалил девушку на покрытый ковром пол беседки и рванулся удовлетворять свою страсть.

Странно, но леди д'Эрве ожидала чего-то более утонченного, изысканного. А Великий Князь в постели (миль пардон, на полу беседки!) оказался не более чем примитивным мужиком-солдафоном: раз-и-два, вперед-назад, туда-сюда, "эх, дубинушка, ухнем!" И все.

"С другой стороны, а чего еще можно было ожидать, если любая на раз готова перед тобой "ножки врозь" сделать, будь она хоть графиня, хоть кухарка? И если баб менять каждую неделю? Я-то хоть покочевряжилась какое-то время, вот он на меня и запал, как кот на сметану".

Тем не менее его высочество милостиво соизволили обратить внимание на легкое неудовольствие дамы.

— Вы чем-то разочарованы, дорогая?

— Ну что вы, Ваше Высочество, все прекрасно. Продолжайте, прошу вас!

— Врешь ведь! — резко припечатал Ренне. — Ну да ладно, сейчас что-нибудь и для тебя придумаем.

Он выпростался из Энцилии и скользнул вниз, зарываясь лицом в пространство между ее ногами.

— О, какая прелесть, мадмуазель!

Во второй раз "мадмуазель" было произнесено князем почти столь же саркастически, как и в первый, но все-таки с чуть большим воодушевлением.

— Ах, какой прекрасный запах вы источаете сегодня. Признавайтесь, это приворотная магия?

Великий Князь Ренне Пятый Энграмский по праву считался просвещенным правителем. Он был сведущ и в политике, и в воинском деле, неплохо разбирался в проблемах ремесел и земледелия, не говоря уже о геральдике и всем остальном, что пристало монарху. Но если он и знал что-то о магии, то только снаружи, а не изнутри. Ибо никогда, никогда в жизни — слышите? — никогда ни один чародей не применит свои магические навыки, любодействуя с натуралом4. Те изощренные трансформации, которым предавались Энцилия с Клариссой — они только для своих, для посвященных, и даже Зборовскому Энси этих своих способностей никогда не демонстрировала. "И дался же мне этот Зборовский! Скотина! В конце концов, в том, что я сейчас с Ренне, виноват исключительно он. А я просто невинная жертва обстоятельств. Вот так-то, Владушки!"

Но пока волшебница слегка отвлеклась, ее венценосный любовник проник языком в расщелину женской чувственности… И тут плавный бесстрастный ход мыслей Энцилии сбился, и сбился основательно. Если в "стандартном мужском деле" князь и был прост, как бревно, то искусством ублажения женщин языком он владел непревзойденно. Энси сама не заметила, как начала стонать и извиваться под его безжалостными и в то же время бесконечно нежными прикосновениями, взлетая выше и выше к небесам, и — о боги!!! Что я делаю?!

Все-таки леди д'Эрве оставалась прежде всего женщиной. Женщиной из плоти и крови, женщиной до мозга костей. И как всякая настоящая женщина, она была способна без малейших колебаний совершить то, что категорически отвергала пять минут назад. Оправдание мгновенно отыскалось само собой: "Монарх на то и монарх, чтобы стоять превыше правил, законов и обычаев. А ласки Ренне столь хороши!"

И женщина отпустила свои чародейские способности на волю. Князь с неимоверным интересом и удивлением наблюдал, как устье Энцилии начало светиться жемчужным цветом, слегка меняя оттенок цвета в такт движениям его языка и губ. Приподняв взгляд чуть выше, он увидел, что точно так же сияют в темноте соски ее грудей, да и над волосами волшебницы витал сейчас красноватый ореол. А влага, которую источало теперь лоно Энси, была пьянящей и терпкой на вкус, порождая желание такой силы, которую мужчина сдержать не мог, Ренне не хотел, а Его Высочество и не собирался. Оторвав рот от лона своей колдуньи, он немедленно вонзился в нее своим мужским естеством… Несколько мгновений, и все было кончено.

— Родишь мне сына — озолочу, — бесстрастным и слегка презрительным голосом сказал князь, медленно одеваясь. И больше за все то время, пока одевалась сама Энцилия, пока они возвращались на лодке обратно в павильон, пока леди д'Эрве ждала свою карету, а потом усаживалась в нее — больше за все это время он не произнес ни слова.