Юрий Циммерман - Серебро далёкого Севера

Завороженная публика притихла, наблюдая невиданное зрелище, и в наступившей тишине Жу громко считает вслух удары своего сердца: "Раз, два, три, четыре… Пя-а-ать!" Зал разражается криками, свистом, улюлюканьем — а девушка, осторожно вытащив из себя сковородник, хватает одежду и убегает в свою комнатку.

Внутри все саднит и болит, но артистка сегодня счастлива: теперь ей наконец-то хватит денег, чтобы купить в лавке антиквара заветный свиток! Она присмотрела его уже давно, а мечтала "еще давнéе", но ей бы еще копить и копить месяцами, если бы золотишко не обломилось сегодня в одночасье. Для старьевщика предмет мечты Май — просто древняя рукопись с непонятными буквами. Ему и не пришло бы в голову, да и никому бы в городе не поверилось бы, что молоденькая танцовщица и шлюшка из "Золотой вазы и цветка сливы" свободно читает на лингва магика. И что она способна распознать в старом, вылинявшем свитке чудом сохранившийся экземпляр "Заповедной книги иодаев" — она, Минь Гао, когда-то рожденная любимой дочкой халифского судьи в столичном Шахваре, получившая прекрасное образование… И сбежавшая из дому, бросившая все ради свободы, ставшая хозяйкой самой себе — вместо того, чтобы послушно следовать родительской воле, уже расписавшей ее жизнь до самой смерти "так, как это принято в обществе".

Завтра! Да, завтра же утром она побежит в лавку и купит себе этот свиток. А жопа — ну так на то она и жопа, поболит-поболит, да и перестанет.

….

Ночь уже близится к концу, но старец Горешай по-прежнему не разгибается над свитком "Заповедной книги иодаев". Он сидит у себя в горнице в маленьком селении Барабожь, что затерялось на самом краю круга земель, у чжэнгойской границы на самом востоке Малой Роси — худой тонконогий старик с поредевшей, бесцветно-седой шевелюрой, прикрытой для молитвы потертым, странного вида малахаем. Большая Луна уже почти добралась до горизонта, но покуда ее света еще хоть сколько-нибудь хватает для чтения, Горешай будет снова и снова без устали длить свое чтение и молитву — до тех пор, пока затухающее серебрение Луны не померкнет под первыми алыми лучами восходящего Солнца. И тогда, вместе с его молением, завершится и Ночь Большого Полнолуния

Эй, корчмарь, плесни-ка в кружку вина,

А я песню спою пока…

В дальних свейнских горах есть вершина одна,

Недоступна и далека.

Днём, под ярким солнцем, слепùт она глаз,

Изукрашена снегом и льдом.

Но всмотрись позорче в закатный час —

Ты увидишь призрачный дом.

В нём высокие окна хрустально чисты,

Невесом и воздушен свод,

В потолках — витражи неземной красоты,

И негромко свирель поёт.

Странной и необычной была песня гусляра в сегодняшнем постоялом дворе. За те долгие дни, что они со Зборовским следовали от берегов Бела Озера по направлению к Островскому скиту, Юрай уже успел выучить наизусть весь небогатый репертуар скоморохов, фигляров и песнопевцев, развлекавших проезжих гостей в придорожных трактирах. Состоял тот насплошь из песен либо героических, либо похабных. Так что выбирай — или про короля, дракона и принцессу, или про гулящую жену купецкую, вот и весь выбор. Впрочем, были еще застольные, типа "Наливай да пей!" Но баллада, которая звучала сейчас в обеденной зале, оказалась совершенно иной, выпадавшей из привычных рамок. Ее печальный, щемящий напев не смешил и не звал на подвиги, но словно бы подхватывал и уносил куда-то в далёкие дали, далеко за пределы привычного мира.

Необычным выглядел и сам здешний гусляр. Ведь по мере того, как путешественники удалялись от Алатырь-города всё дальше и дальше в белозерскую, а теперь уже и фейнскую глубинку, тем чаще утыкался их взгляд в лица местного типа: темноватые, с мелкими чертами и с густыми бровями, низко нависавщими над маленькими, по преимуществу карими глазами. И мужчины, и женщины того народа, который издревле населял Севфейен, были невысоки и коренасты. Порой казалось, что грянь ветер посильнее — и они накрепко вцепятся в землю своими узловатыми пальцами и коренастыми ногами, подобно тем низким кривым березам, что буквально стлались по фейнским землям.

Сегодняшний же скальд выглядел совершенно по-другому. Хотя на великана он не тянул, но и в коротышки тоже явно не годился — так, чуть выше среднего роста для уроженца Энгра или Вестенланда. Музыкант был строен и широкоплеч, с длинными тонкими пальцами, уверенно перебиравшими струны гуслей. Его светлые, чуть взъерошенные волосы чуть свисали на лоб, прикрывая серо-голубые глаза — особенно в паузах между куплетами баллады, когда певец склонялся над струнами, чтобы взять очередной замысловатый аккорд. И самое запоминающееся — это какое-то наивное, полудетское выражение лица, когда он пел, и это при том, что бард был уже далеко не молод.

Но баллада уже звала и манила дальше, отвлекая от размышлений, и Юрай отдался ее течению.

Там в просторных залах сияет паркет,

Ярок свет. Но — ищи, не ищи, -

Ты не сможешь увидеть в том доме, нет,

Ни единой живой души,

Не живет там тролль, не ночует гном,

Ни кота, ни пса, ни щегла…

Даже Смерть сама — не входила в дом,

Стороной его обошла.

Но случится порою, что ночь распахнет

Все врата обители той

И в дверях утонченная дева встаёт,

Изумляя своей красотой.

— Нет, ну ты только посмотри, как ожил его преподобие, — радостно отметил тем временем Зборовский. Душевное состояние спутника в последние дни все больше и больше беспокоило барона. Оттого-то, кстати, он и настоял на передвижении верхом, а не в карете или повозке: у не слишком привычного к дальним верховым поездкам Юрая уходило много сил на то, чтобы держаться в седле, и оставалось тем самым меньше времени на пустопорожние размышления.

Что-то постоянно смущало возвращенного к жизни волшебника и не давало ему покоя. И в первую очередь, конечно, сотворенное валькирией кольцо. На каждой остановке Юрай тотчас же снимал свое новое колечко с пальца, и каким только испытаниям его не подвергал! То пробовал на зуб, то внимательно разглядывал при свете солнца и при свете луны, то стучал по кольцу оловянной ложкой и внимательно прислушивался к звукам. А один раз остановился у придорожной кузницы, где меняют подковы лошадям, быстренько столковался с местным кузнецом и, захватив свое кольцо щипцами, осторожно поднес его к огню. В самое пекло, правда, совать не стал, и на том спасибо. Но уж вчера, так вообще выпросил у хозяйки постоялого двора длинную крепкую нитку и, привязав к ней кольцо, принялся опускать его в заполненную водой высокую пивную кружку, на внутренней поверхности которой нацарапал перед этим какие-то полоски…

— Да уж, — горделиво подумал тогда Зборовский, — назови ты алхимика хоть магом, хоть жрецом, но как алхимиком он был, так и остался. Талант не пропьешь! Другого такого, как наш Юрай, еще поди поищи.