Алекс Готт - Белый Дозор

То был удар серьезнейший: по самолюбию, по ожиданиям, по вере в себя любимого. Квак долго зализывал раны, на людях стараясь держаться бравым гусаром, которому всё нипочем, а оставаясь наедине с самим собой, он давал волю душившей его злобе: скрежетал зубами, комкал и рвал бумажные листы, стучал кулаком по столу, проклиная «молодого да раннего» Спивакова, которого возненавидел всерьез и навсегда, считая Лёшу своим главным персональным врагом. «Я отомщу. Возможность будет», — лелеял мечту Квак, подписывая рабочие бумаги, где значилась его унизительно-маленькая должность «зама», а сверху красовалась подпись Спивакова: затейливая и, словно нарочно, еще и в обрамлении каллиграфических завитушек. Кваку хотелось плюнуть на эту подпись и растереть ее пальцем, чтобы вместо каллиграфии осталось уродливое пятно, но сделать ничего этого он не мог, поэтому затаился до поры и сидел в засаде, готовый ко всему, что могло бы изменить ситуацию в его пользу.

Что называется, «на людях» со Спиваковым Квак был подчеркнуто вежлив, даже подобострастен. Словно насилуя свои амбиции, Александр Кириллович кланялся Лёше, называл его только по имени-отчеству, несмотря на протесты Спивакова и постоянные предложения перейти на «ты».

— Увольте, Алексей Викторович, дорогой. Даже после брудершафта на «ты» с вами быть не смогу. Слишком уважаю вас, умницу. А нас всех вам и не пересчитать! Таких, как я, много, и мы просто серая научная масса, а вы яркая индивидуальность, штучный ученый, Ломоносов! Говорю искренне, без иронии, — иезуитски прижимал Квак руки к груди, — поэтому уж позвольте старику почудачить. Я так воспитан, чтобы уж непременно на «вы».

— Напрасно вы, Александр Кириллович, — смущенно улыбался Лёша, испытывая легкое чувство вины перед этим человеком, который так долго ждал директорского кресла и в результате остался ни с чем, — я очень вас ценю и как заметного ученого, и как прекрасного человека. Может, мы просто еще не приработались друг к другу? Притремся, так сказать, глядишь, и наладимся «тыкать»? Это важно, поверьте.

— Может быть, — уклончиво отвечал Квак и заводил зрачки вверх, обнажая нездоровые, все в красной сетке сосудов белки глаз пьющего человека. Он и впрямь стал довольно часто прикладываться к бутылке. Почти каждый вечер. Снимал таким образом стресс. Лёша, чувствуя свою вину (!) перед Кваком, которого он считал более достойным, нежели он сам, для этой должности человеком, старался всячески Кваку угодить: выписывал внеурочные премии, поощрял по другим каналам, часто отправлял его в заграничные командировки. И с командировочными, между прочим, также не скупился… Всё напрасно! Квак еще пуще ненавидел Спивакова и еще елейней был с ним на людях, лицемеря с постоянной ремаркой, что это он «от чистой души». От науки он совершенно отстранился и занимался разнообразными хозяйственными проблемами института, проявив при этом известную для всякого снабженца смекалку и увеличив собственное материальное благополучие за счет откатной мзды и прочими традиционными методами.

Не менее чем Квак, был переменами в руководстве НИИСИ ошарашен фармацевтический магнат Михаил Петрович Глинкин. Его интерес был иным, но назначение неизвестного ему молодого и, по слухам, совершенно неподкупного человека на место директора заставило Глинкина изрядно понервничать.

НИИСИ давно представлял для магната чрезвычайный интерес. Если при Агабабове он смотрел на институт сквозь пальцы, поскольку никаких особенно серьезных и опасных для его бизнеса исследований там не проводилось, то теперь «генерал Аспиринов», как звали его за глаза некоторые злопыхатели, всерьез насторожился. О! Этот человек дорого бы дал, провались институт в тартарары, исчезни его здание с лица Земли. Ведь Глинкин боялся! НИИСИ был ему, что называется, костью в горле, грозил его бизнесу. Благодаря положению и связям хозяина фармацевтические предприятия Глинкина обеспечивали государственные потребности в различных лекарствах, в том числе предназначенных и для лечения онкологических заболеваний. Сфера деятельности института была бизнесмену хорошо известна. Перспектива появления лекарства от большинства форм рака, над которой трудился коллектив института во главе со Спиваковым, равно как появления средств лечения множества других болезней, заставляла Глинкина смущаться, истерить и ставила под угрозу всё, на чем этот человек наживал огромные капиталы. Ведь если не будет болезней, то не будет и больных, а значит, потребность в лекарствах уменьшится, и это очень простая и очень доходчивая арифметика потери прибыли, с чем никто из деловых людей никогда не согласится. И всё же, зная о том, над чем работает институт, Глинкин не мог знать о нюансах, о подробностях этой деятельности, а значит, не мог и действовать, не мог предупредить опасность и нанести удар первым. Заполучить «своего» человека в НИИСИ у Глинкина, к его удивлению, не получалось. Он привык, что всё продается и всё покупается, но разглашение сведений о работе института приравнивалось к государственной измене, каралось соответствующим образом, да и люди в институте работали проверенные и, выражаясь модерновым языком, «старого формата», то есть честные, неподкупные, увлеченные своей работой и ни на что другое не желавшие отвлекаться. Ко всему этому стоит прибавить, что стараниями Спивакова и его куратора со стороны Кремля, того самого генерала, зарплата в институте стала очень и очень приличной, и люди перестали уходить, наоборот! — в НИИСИ был конкурс по двести человек на место, как в старые добрые времена в какой-нибудь «Внешторг», куда особенно и не попадешь, как бы ни хотелось. Так что не было, решительно не появлялось желающих поставлять информацию для Глинкина, а через него, опосредованно, и для международного синдиката производителей лекарств, вполне официально объединенных в «Международную ассоциацию производителей лекарственных и медицинских препаратов» — «IAFMP».

Этот мир давно уже представляет собой театр кукол, в котором почти нет зрителей. Есть только марионетки и кукловоды. Тех, что дергают за ниточки, — меньшинство, а в роли марионеток выступает почти всё население шарика, несущегося Божьей волей в пространстве и времени.

Кукловодов совсем немного, но они давно уже мнят себя равными богам и не верят ни во что, кроме собственной власти, которая кажется им почти безграничной. Кукловодам не нужны боги, не нужны дьяволы, не нужен никто, чье первенство они вынуждены были бы признать. Люди-кукловоды считают, что вера в Бога хорошо подходит для их послушных марионеток, отвлекая последних от желания задрать головы повыше и поглядеть, разобраться, кто же там всё-таки дергает за ниточки. Слепая, бездумная вера («просто верь, и всё») отвлекает от потребности попытаться понять разницу между марионетками и кукловодами и, уяснив, что разницы никакой нет и те, что дергают за ниточки, точно такие же люди, стереть кукловодов с лица Земли раз и навсегда, окончательно установив равенство всех перед всеми. А уж после этого, сняв с собственных конечностей ниточки, превратиться в свободных людей. Такова идеальная мечта! Но человечество недостойно свободы.