Джон Толкиен - Возвращение государя

— Не понимаю, зачем ты спрашиваешь, — печально отозвался вождь рохирримов. — Ни я, ни сестра никогда ни в чем тебя не винили, но мороз, о котором ты говоришь, сковал ее после встречи с тобой. Конечно, забот да печалей ей хватало и прежде, но она разделяла их со мной. Она любила государя, страдала от того, что Змеиный Язык прокрался в его сердце, но никак не была безразлична к жизни!

— Друг мой, — вмешался Гэндальф, — у тебя есть кони, воинские подвиги, вольные поля, а ей выпало родиться женщиной, хотя редкий воитель сравнился бы с ней доблестью. И такая дева превратилась в сиделку при больном, дряхлевшем на глазах старике, стала чем-то вроде посоха, на который он опирался. Думаешь, Змеиный Язык вливал яд только в уши Тейодена? Разве ты не слышал, как Золотой Чертог сравнивали с грязной конюшней, а сынов Эйорла — с шайкой пьяных разбойников, чьи дети подбирают под столами объедки вместе с псами? Так говорил Саруман, а Змеиный Язык повторял за ним. Конечно, дома он подбирал слова помягче, но смысл их от этого не менялся. Не всеми горестями делилась с тобой сестра, не всеми. Любовь и гордость не позволяли ей разомкнуть уста, но кто знает, о чем говорила она наедине с собой горестными ночами, когда вся ее жизнь сжималась в комок, а смыкавшиеся вокруг стены превращали жилище в губительную для вольного духа клетку?

Эйомер не отозвался: он молча смотрел на сестру, словно пытаясь по-новому оценить прошлое.

— То, что видел ты, Эйомер, не укрылось и от меня, — нарушил молчание Арагорн. — Сердце мое терзалось печалью, ибо я встретил любовь прекрасной и отважной девы, но ответить на это чувство не мог. Думаешь, мне легко было оставить ее в слезах и отчаянии? Вступив на Стезю Мертвецов, я не знал большего страха, чем страх за ее судьбу. Но скажу и другое — в тебе она любит брата, человека, которого по-настоящему знает, а во мне только манящую мечту о славе и подвигах, о великих свершениях и необъятном мире за рубежами Рохана.

Надеюсь, мне достанет сил исцелить тело, вернуть ее из замогильного Мрака. Но к чему восстанет она — к надежде, забвению или отчаянию, — то мне неведомо. И если отчаяние возьмет верх, она все равно умрет, разве что найдется иное лекарство, какое я ей дать не могу. Увы, ведь подвиги ее равны деяниям славнейших из славных.

Он склонился над девушкой, вглядываясь в лицо, белизной и впрямь подобное лилии, но холодное и затвердевшее, как могильный камень. Затем, коснувшись губами бледного чела, Арагорн позвал:

— Эйовин, дочь Эйомунда, проснись! Твоего врага больше нет!

Она не шелохнулась, но дыхание стало глубже — было видно, как поднимается и опускается ее грудь. Арагорн растер еще два листочка ацеласа, бросил их в кипящую воду и омыл этой водой лоб и лежавшую поверх одеяла безжизненную, холодную руку. И тогда — то ли оттого, что он и впрямь обладал забытым ныне могуществом, то ли так подействовали на всех его слова об Эйовин, — но всем присутствующим показалось, будто в окно ворвался свежий ветерок, юный и чистый, словно только что зародившийся на снежных вершинах под звездным куполом или на морских побережьях, омываемых волнами в пенных барашках.

— Пробудись, Эйовин, Дева Рохана, — повторил Арагорн, взял ее правую руку и с радостью ощутил тепло — жизнь возвращалась. — Пробудись! Тень исчезла, Мрак развеялся! Зови, она вернется, — сказал он Эйомеру, вложив руку девушки в его ладонь, а сам повернулся и вышел из комнаты.

— Эйовин! Эйовин! — восклицал Эйомер, и по щекам его текли слезы.

Внезапно она открыла глаза и слабо проговорила:

— Эйомер! Какая радость! А они все твердили, что ты убит… Но нет, то были темные голоса из кошмарного сна. Долго ли я спала?

— Нет, сестра, совсем недолго, — откликнулся Эйомер. — И не думай больше об этом, не надо.

— Я так устала, — вздохнула девушка. — Мне бы чуточку отдохнуть. Но сначала скажи, что с государем? Или не надо, уж это-то точно был не сон. Он мертв. Погиб, как и предчувствовал.

— Да, — подтвердил Эйомер. — Погиб, но перед смертью наказал мне проститься с тобой. Ты была ему дороже дочери. Теперь его тело с почестями покоится в цитадели Гондора.

— Горе нам, — вздохнула Эйовин. — Но все обернулось лучше, чем я смела надеяться в те темные дни, когда мне казалось, что Дом Эйорла впал в ничтожество и никогда не вернет себе былой чести. Да, Эйомер, а жив ли оруженосец государя, холбитла? Если жив, ты должен посвятить его в рыцари Марки. Вот кто настоящий герой!

— Он жив, — поспешно заверил девушку стоявший неподалеку Гэндальф. — Правда, ранен и лежит здесь, в Палатах Исцеления. Я как раз к нему сейчас и пойду, а Эйомер с тобой останется. Отдыхай да поменьше говори о войне и горестях, пока совсем не поправишься. Великое счастье видеть, как столь доблестная воительница возрождается к жизни и надежде.

— К жизни? — повторила Эйовин. — Может, и так, во всяком случае, если для меня найдется конь, оставшийся после павшего воина, да место в эйореде. Что же до надежды… не знаю.

Войдя в комнату Мерри, Гэндальф и Пиппин увидели склонившегося над хоббитом Арагорна.

— Мерри, бедный старина Мерри! — воскликнул Пиппин и бросился к ложу.

Друг его выглядел хуже, чем Фарамир или Эйовин. Казалось, что с их не столь уж давней разлуки Мерри прожил целую жизнь, полную страданий и непосильных трудов, а теперь умирает.

— Да не бойся ты, — успокоил Арагорн. — Я поспел вовремя и уже позвал его. Он вернется, просто слишком устал, да и испытание ему выпало ужасное. Как и Эйовин, он дерзнул нанести удар исчадию Мрака, и вдвоем они изгнали это зло из мира. Твой друг так весел, так силен духом, что он все переборет, хотя скорбь не забудется. Но она не омрачит его сердце, а только научит мудрости.

Он возложил руку на голову Мерри, мягко провел ладонью по темным кудрям, прикоснулся к векам и снова позвал по имени. Запах ацеласа заполнил комнату, как аромат цветущих садов и медовых ульев. Мерри открыл глаза и сказал:

— Есть охота. Который час?

— Ужин ты уже пропустил, — опешил от неожиданности Пиппин. — Но я сбегаю, может, для тебя чего и дадут…

— Дадут, дадут, — заверил хоббита Гэндальф. — Все, чего только пожелает доблестный воитель Рохана, все, что найдется в Минас-Тирите, где его имя окружено почетом.

— Вот и отлично, — обрадовался Мерри. — Значит, так, сначала ужин поплотнее, а потом трубочку… — тут его лицо помрачнело. — Нет, трубки не надо. Пожалуй, я больше никогда не смогу курить.

— Это еще почему? — изумился Пиппин.

— Ну… — пробормотал Мерри. — Понимаешь, старый король умер, а курево будет напоминать мне о нем. Он жалел, что ему так и не выпал случай толком послушать мой рассказ о хоббитанском зелье. Это ж, почитай, его последние слова были! Вот закурю и тотчас вспомню, как мы в Айсенгарде встретились, какой он был добрый… А его уже нет.