Алек Экзалтер - Коромысло Дьявола

Еще выше и дальше в предрассветную мглу… До тех пор, пока белесое небо не почернело и земной глобус не затмил на мгновение сверкнувшее солнце.

"И свет стал тьмой, а тьма светом. Даруй нам, Вседержитель, власть узреть свет в дьявольской тьме, а тьмой изгнать сатанинский свет. Да расточаться исчадия Люцифера, князя света и тьмы от века и мира сего!"

Постепенно голубоватый глобус внизу стал увеличиваться в размерах, обретать очертания материков и океанов, детали рельефа в зримой трансфокации всевидящего разумного проникновения, независимого от ограничений, налагаемых бессознательно рассудочным восприятием действительности.

Теперь Филипп мог рассмотреть, как неподалеку от монастыря, где расположилось его коленопреклоненное тело, у источника в долине Трех висельников купеческий караван понемногу собирается в путь. Готовится на кострах пища, взнуздываются мулы и лошади, работники проверяют поклажу.

Ирнеев явственно видел, что у одного из купцов в седельной сумке покоится черная книга — "Гримуар Тьмы и Света". Ясно было ему и то, почему и как за опасным чернокнижным грузом идет жестокая охота.

Очевидно, это наперехват каравану в соседней долине скорым волчьим шагом стелятся по земле желто-серые плащи магометанских убийц-ассассинов. Видимо, предрассветный мрак им не препятствует.

С противоположного направления, не разбирая поводьев и ночного пути, к источнику скачет угрюмый всадник в черных с золотом доспехах. Его оруженосцы отстают, а пехота и челядь тащатся далеко позади.

Их всех, тех, кто копошится и суетится там внизу, сообразил Филипп вскоре, должно быть, лично встретит дон Фелипе Бланко-Рейес.

"Ага! И скажет он им пару нежных и трепетных слов."

Также подумалось: "как мы туда перенесемся, хотелось бы знать, во плоти, к тем Трем висельникам? И кого наш дон Фелипе там дополнительно повесит?"

"В свое время ты это, возможно, узнаешь и увидишь, рыцарь-неофит. Господь наш Вседержитель стоит неизмеримо выше слепящего сатанинского полуденного света и дьявольской полночной темноты".

"Предполагаю: до того рыцарю Благодати Господней надлежит помочь отцам инквизиторам в монастыре Сан-Сульписио. Довольно скоро нас пригласят к содействию".

"Господь нам даровал предзнание, о мой далекий и близкий последователь, возможно, отпрыск нашей благороднейшей фамилии".

Спустя несколько минут, проведенных в обоюдном дружелюбном молчании и в молитвенной медитации, в келью настойчиво, но осторожно постучали. Потом еще раз, пока в приотворенную щель не сунулись крючковатый нос и дико косящий нагловатый левый глаз. Вслед за ними все так же в профиль, вкось по миллиметру стали протискиваться сучковатые клешнястые лапки.

Затем между дверью и косяком впритык прошла клиновидная голова в монашеском капюшоне. В конце концов деревянные плечи в сутане скорчились в углу кельи и сложились угольником в скрипучем шутовском поклоне.

Человечек в углу чем-то смахивал то ли на контрафактного советского Буратино, то ли на законного итальянского Пиноккио, дожившего до глубокой старости и поступившего в монастырь замаливать грехи плутовской молодости. Но, в чем Филипп был совершенно уверен, пронырливое столярное изделие нисколько не раскаивалось в содеянных мошенничествах.

"Чурбан, он и есть жуликоватое полено. Как ни назови, бревно останется деревом."

— Брат Хайме, ты пришел убедиться, не силою ли Вельзевула я изгоняю бесов земли и воды, огня и воздуха? Разве может Сатана разделиться в земном царстве своем, коль скоро право на разделение мне тоже даровано Благодатью Господней?

— Сухое дерево хорошо горит, однако я не подвержен испепеляющему огню твоего пламенного взора, брат Фелипе. Епископ сомневается в твоих полномочиях, впрочем, как и я, смиренный раб моего Всевышнего и апостольских предстателей его на грешной земле.

— Сухие ветви просят сотворить знамение?

— Прошу не отказать нам с епископом в этой невинной просьбе. Или безотлагательно добейся чистосердечного признания от той беременной ведьмы, богохульствующей перед Святейшим трибуналом.

— Неверующим несть спасения, брат Хайме. Стань своей судьбой.

Не вставая с колен и не оборачиваясь, дон Фелипе коснулся рукояти жертвенного кинжала. Одновременно за его спиной послышался глухой треск, сменившийся грохотом, как если бы кто-то шарахнул на каменный пол вязанку хвороста.

Любознательный Филипп Ирнеев от третьего лица следил, как трещит, быстро складываясь в безобразный ком, скрюченная фигура горбатого монаха. И скомканное монашеское одеяние падает на пол с деревянным стуком.

Не столь любопытный Фелипе Бланко-Рейес приподнялся с колен, неспешно отряхнул рясу, педантично поправил складки и только потом прошел в угол, чтобы кончиком кинжала отбросить в сторону черную с белым сутану, расстеленную на полу. Чертову дюжину сухих веточек — видимо, все, что осталось от горбуна, — дон Фелипе кропотливо собрал, перевязал радужным шелковым шнуром и небрежно сунул в карман рясы…

На миг Филиппу почудилось, словно бы сверхтяжелое ярмо-коромысло невообразимо его гнетет, чудовищно давит на плечи. Но тут же отпустило, и он пришел в иные чувства, времена и ощущения.

— …Филька, тебе плохо? Ирка, смотри, как побледнел, ни кровиночки. Лица не видно. У него инфаркт, без балды тебе говорю. Вызывай "скорую"…

— …Не надо "скорую", — вернулся в себя Филипп и без малейших симптомов какого-либо сердечного приступа вернулся к прерванному разговору.

— Говоришь, Сара: у тех, кто не вписался с группой, идеолог у себя в кабинете один на один зачет принимает?

— Тебе лечиться надо, Ирнеев. А то навечно останешься в наших сердцах молодым и красивым…

Кстати сказать, девицы из его группы с первого курса млели и таяли от одного присутствия красавца Филиппа на занятиях. Но, горе им! не было среди них первозванных, а тем паче избранных.

С ними он оставался недостижим, непреклонен и непоколебим, объясняя свою неуступчивость неприятием кровосмесительных половых извращений. Так, мол, и так, они в группе все для него "родненькие, а трахаться с одной из сестер или теток мне, понимаете ли, не хочется, не привык-с, не обучен".

Понятно, семейные чувства Филиппа на девиц из других групп и курсов не распространялись. Близкие же родственницы могли довольствоваться только куртуазными комплиментами, на какие Филипп, как правило, не скупится:

— Ах, мои прекрасные добрые самаритянки, я вам чувствительно благодарен за трогательную заботу о моем здоровье. Правду скажем, это было всего лишь легкое недомогание, минутное помрачение сознания…

Истинная правда, вернувшись в свое пространство-время, на скамейку в парке, Филипп чувствовал себя без преувеличения великолепно. Тем более, он в здравом уме и твердой памяти изумительно помнил, как и что с ним произошло неизвестно когда и неведомо где.