Анатолий Нейтак - Попытка говорить 2. Дорога человека

А когда я плюхнулся рядом с ней на водяной матрас, стало поздно трепыхаться. Костюмчик, мной же и подаренный, ощетинился сотнями гибких отростков и спеленал меня, как младенца, без лишней спешки притягивая к Схетте.

Значит, вот как? Значит, в игры играем?

Я рывком сократил дистанцию и аккуратно так взял под контроль некоторые функции её костюма. Бедняжка ахнула, выгибаясь живой дугой, когда плотная иллюзия во множестве чувствительных местечек принялась её щекотать, царапать и массировать.

- Сюрприз, – шепнул я, добираясь до жертвы уже лично. Умный и послушный костюм расступался, как вода, на стратегически важных местах.

- Рин! Ты…

- Заткнись, милая. Не хочу слышать от тебя ничего членораздельного.

- Рин!!!

- Ладно. Имя произносить разрешаю.

И впился в полураскрытые губы Схетты, прижимаясь к ней, ловя её ощущения и отсылая обратно свои собственные. А она… создавалось впечатление, что она даже не завелась с пол-оборота, а попросту в один миг сорвала и отбросила опостылевшую сдержанность, под коркой которой обнаружился та-а-акой вулкан…

Ух!

Внутренний слой Мрачного Скафа сполз с меня, редуцировавшись до упругого толстого кольца на левой лодыжке. А белья на мне и не было – точно так же, как на Схетте. Кажется, она снова перехватила у меня инициативу в управлении своим платьем; впрочем, я бы уже не взялся разделять, где находятся участки, контролируемые мной, а где – ею. Сознание растворялось в золотистом мареве, сердце колотилось взбесившимся тамтамом, и почти в унисон, разве что чуть быстрее, билось сердце моей черноволосой мечты. Хотя я запретил ей говорить и сам не спешил предаться болтовне, всё же с моих губ в критический момент сорвался не то крик, не то стон:

- Фарлэй!

…ты возвращаешься в дом, построенный твоими собственными руками целиком – от фундамента до конька крыши. Время позднее, в теле плещется мутный раствор усталости. Но труды, вызвавшие эту усталость, закончены, о них не надо больше думать. Они остались там, позади. А впереди – хорошо знакомая дверь, прочная, резная, тёплая даже на вид. Но нет нужды доставать ключ или произносить отпирающее заклятье. Довольно тихо постучать по косяку, полной грудью впивая аромат дома. За дверью раздадутся знакомые лёгкие шаги, чуть более быстрые, чем обычно, и момент, когда засов уже отодвинут в сторону, а сама дверь только-только начинает раскрываться тебе навстречу – это фарлэй.

…ты вышел в финал состязаний лучников. Обойдя множество сильных соперников, ты теперь должен состязаться с сильнейшим. Уверенность в себе крепка, и рука не дрожит, но всё же это – финал! Ты ревниво следишь за полётом чужой стрелы на огромное, на грани возможного, расстояние; полёт завершается всего за полторы ладони от центра мишени. И вот судья выкликает твоё имя. Ты выходишь к рубежу для последнего выстрела. Достаёшь стрелу. Натягиваешь до певучего звона многожильную тетиву. Отпускаешь. Момент, когда мишень ещё не поражена, но ты уже видишь безошибочным внутренним оком свою стрелу в одной ладони от центра – это фарлэй.

…тени – твои друзья, а чужой дом, более похожий на укреплённый особняк – как чутко спящий великан. Ты медленно ползёшь по его каменной шкуре, боясь спугнуть чуткую тишину лишним движением или неосторожным выдохом. Медленно колдуешь над скрипучими ставнями. Медленно просачиваешься внутрь, приглушив охранные чары грамотно подобранным талисманом ценой в полторы тысячи полновесных золотых. Но ты не торговался: честь неизмеримо дороже. И вот ты в спальне своего кровного врага. На постели тихо дышит тень со знакомой аурой. Одним движением левой кисти ты зажигаешь "свечу", синхронным движением правой кисти вгоняя отравленный кинжал в чужой живот. В глазах пробудившегося, чтобы умереть, ты читаешь боль, ужас, недоумение. Ты отбрасываешь назад плотный тёмно-серый капюшон – и момент, когда в глазах врага вспыхивает отчаяние понимания – это фарлэй.

- Фарлэй! – на выдохе, почти отчаянно.

И всё тело Схетты подо мной сладко содрогнулось, а потом и забилось с неожиданной силой, опьяняя, кружа голову, заставляя уже и меня забыть обо всём. Раствориться, забыться, утонуть в пряном фейерверке, одном на двоих.

От воспоминаний в кутузке один вред. Я уже говорил об этом. Но воспоминания бывают разные. И некоторые из них – обоюдоострый меч, жестокая кара и светлая награда в одном лице.

Я стараюсь касаться их как можно реже. Слишком мучительно вспоминать об… этом.

Но не вспоминать вовсе – невозможно.

В конце концов, именно память о таких моментах напоминает, что я – живой, дышащий, чувствующий человек. Да, живой, а не просто существующий .

Два сердца отбивают частую и мощную барабанную дробь, но быстро снижают темп. Утихают. Выравниваются.

- Рин… ты что-то сказал… повтори.

Голос Схетты ленив. Тягуч, как патока или, возможно, мёд. Почти так же сладок, как волны расходящегося от неё аромата. Кажется, когда-то я знал умное слово для таких запахов. Я вообще знал довольно много слов. Но большинство их… забыл.

И вспоминать не хочу.

- Рин, ты спишь? – уже нотка недовольства.

- Просто не хочу ничем шевелить. Даже языком.

Фырканье.

- Слабак!

- Не подначивай. Слабость тут ни при чём. Просто…

- Что – просто?

- Такие моменты слишком драгоценны. Совершенны и завершены.

- А моя болтовня, значит, портит тебе совершенство момента?

- Милая, избыток стервозности в характере так же плох, как избыток кзисса в блюде.

С грозным шипением Схетта вползает на меня и располагается сверху. Может, она бы и не изображала нагайну, если бы руки-ноги слушались её, как обычно, а не подламывались. Я отмечаю этот нюанс, и на моей физиономии немедленно проступает улыбка глубокого удовлетворения. Что вызывает у моей красавицы очередную волну гнева.

- Не смей так скалиться!

- А как это надо делать? Научи дурака…

Зря я это сказал. Меняющий форму костюмчик снова ожил и впился… э-э… впился, короче. Что, как ни удивительно, оказало на мою увядшую физиологию самое что ни на есть живительное действие. Лучше всяких микстур и даже многих заклятий.

- Ах вот ты как?!

Схетта улыбается до невозможности самодовольно. И поправляет положение своей попки, для меня невидимой, но очень даже ощутимой. Наглые её серебряные глаза смотрят прямо на меня, волосы щекочут кожу, ставшую что-то слишком чувствительной, а её грудь…

Резким движением, каким аллигатор бросается из засады на зазевавшуюся антилопу, мои руки обвивают хулиганку, стискивая и сдвигая. Самодовольная улыбка исчезает, как не бывало, а серебро радужек почти исчезает, затопленное приливом излившейся из зрачков черноты.

- Ри-и-ин! – долгий стон, подобный звуку фанфар.