Юлия Латынина - Дело о пропавшем боге

Наутро после приговора, когда Снета вели на казнь, ему навстречу попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета отвели обратно в темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в одиночестве, если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа.

Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли друзья Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или иначе, через полтора года девица отыскалась в столичном казенном заведении. Она показала, что бежала из дому с хахалем из соседнего квартала, а Снета знать не знает. Хахаль смылся после года совместной жизни, и девице пришлось заниматься любовью уже не для удовольствия, а для заработка. Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей из дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже выдали ей из казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн, поселилась в отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию на продажу масла.

Шаваш послал стражников и за ней. Дело, было, конечно, не в том, соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по маслу помешал сначала и кто ему помог потом.

Все так же не называя источников, Нан сообщил, что письмоводитель Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой водки – шпион аравана Нарая.

После этого Нан отправился на встречу с наместником, даже не удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией.

Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему казалось, что Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями. В деле такого размаха истину не созерцают – ее используют. Но двойная игра Нана давала ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной.

Но теперь, чем дальше, тем больше, чутье подсказывало Шавашу, что происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так, будто в завязавшейся интриге участвовали три, а не две партии, и именно эта третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты.

Нана явно больше всего интересовало: как предотвратить смуту в провинции.

Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан?

Пространство Харайна слоилось и рассыпалось, жизнь уходила из Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из засоленного канала, и господин наместник жил не в своей официальной резиденции, а в городской усадьбе, безжалостно разрушая административную геометрию и утяжеляя работу казенных рассыльных.

У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и стражники в желтых куртках, паланкин столичного инспектора столкнулся с небольшой кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из военного лагеря, где провел, по-видимому, ночь. Трое тысячников, чуть позади, почтительно сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи и блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек, в котором можно было за версту признать горца, – так цепко он сидел на лошади, так легко бежала лошадь под ним.

Юноши расцеловались, горец весело поднял коня на дыбы и поскакал прочь, взметая красную пыль.

Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись, поспешил навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой расшитой куртке; тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от скачки. Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к явной его радости, несколько выше.

Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал на Нана с опасливым восхищением: взгляд, который Нану часто приходилось видеть у людей нижестоящих или считающих себя таковыми. Тонкие его пальцы нервно поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ, носили оружие только горцы…

Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот прелестный и суеверный мальчик, и что разглядели его голубые глаза в теплых дольках бараньей печени. Впрочем, Нан, в отличие от Шаваша, не имел никаких претензий к церемониям Иттинь, коль скоро там больше не приносили человеческих жертв: просто мальчику жизнь кажется похожей на заводную игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой.

Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал, что это племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук.

– Мы побратались и поменялись оружием, – ровным голосом, как о самой обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса.

Запястье у Кирена было тонкое, девичье, кончики пальцев были выкрашен хной. Нан знал – в детстве Кирен выпал из люльки, сломанная ножка не хотела срастаться и сохла. В лицее мальчик часами скакал на ножке. Играл в мяч, перепробовал все амулеты…

Нан повертел в руках кинжал и заметил, что в империи качество стали не в пример выше. Кирен вспыхнул и возразил, что в империи кинжалы делают в цехах и бумагах, а этот, с бронзовой собачьей мордой у рукояти, шаманы купали в пяти золотых росах, и когда его вонзают во врага, собачья морда радуется и лает. Господин Нан сухо заметил, что в империи тоже достаточно колдунов, которые искупают кинжал в каких угодно росах, и что вон, говорят, у Кархтара кинжалы умеют убивать сами собой.

– Шаманы горцев сильнее, – возразил Кирен. – Большой Барсук на год старше меня, а уже убил семнадцать человек. Правда, в бою он убил только пятерых, а остальных зарезали так, но все равно: ему служат семнадцать душ, а в битве он может оборотиться волком.

Настоящее колдовство только там, где живут в естественном состоянии. Горцы сохранили тайны, которые мы утратили, когда… когда…

– Когда государь Меенун стал искоренять военных чиновников, – докончил за умолкшего юношу инспектор.

Кирен кивнул. «Вот и еще один почитатель естественного состояния, – подумал Нан, – который, однако, не нашел бы общего языка с длинными хлебами…»

Красноватый песок сада скрипел под ногами, аромат цветов не исчезал даже в полдень, и висящая над городом жара, не выдержав соперничества с цветущими деревьями и проворными лианами, убежала в кварталы Нижнего Города. Ручейки растворили и смыли ее остатки в гигантскую серебряную каплю пруда.

Ах, пруд – око Бужвы в саду наместника! По уставам, трижды в год совершаются у него возлияния. По уставам писцам наместника положены бамбуковые шляпы с широкими полями. Говорят, наместник любит поманить писца пальцем и поджечь бамбуковую шляпу. Писец скачет из беседки прямо в пруд, а наместник хохочет…