Юлия Латынина - Сто полей

И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено, спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными ароматами.

– Ах, – говорит Гайсин, – какой прекрасный сад! Хотел бы я быть белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!

А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.

– Ах, – говорит господин Гайсин, – как прекрасно это озеро, поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в этом озере!

А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и краснеет.

– Ах, – говорит господин Гайсин, – как прозрачен этот ручеек! Я хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.

Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:

– Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком месте.

– Гм, – говорит господин Гайсин, – однако это ты права! – И даже поразился такой тонкости в суждениях.

– У меня, – говорит девица, – есть домик в Нижнем Городе, а садик при нем – не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им полюбоваться.

В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик в Нижнем Городе.

Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик каждую ночь.

И вот через месяц, на рассвете уже, слышит – в дверь стучат.

– Беда, – шепчет женщина, – ведь это мой благоверный отыскал меня в городе.

Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.

– Лезь, – говорит – в большой ларь.

Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на стенку, а на стенке – зеркальце, подарок Гайсина.

– Ах ты, – говорит, – сука, спуталась, в город утекла!

Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.

– Ладно, – говорит эта деревенщина, – ты мне, порченая, не нужна – пошли к судье на развод и добро делить.

А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все это подцепил, на телегу – и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. «Хорошо, – думает, у нас не варварские обычаи, не публичный суд».

Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:

– По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.

А женщина полезла ему в глаза, визжит:

– По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!

А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по голосу, и думает: «Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться господину Арфарре». Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел.

Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:

– Если по справедливости, – так руби оба ларя пополам, и дай им поровну.

Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.

– Смилуйтесь, – кричит, – больше не буду! Готов хоть в село ехать, – однако не докладывайте экзарху, а пуще – жене!

Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал:

– Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой заставы… И если, – добавил Арфарра, – замечу какое упущение по службе…

И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и, действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.

В чем тут было дело?

В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.

Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: «линии и узлы». Смысл «узлов и линий» был, конечно, вовсе не в том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары – это было не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь «узлы и линии». С «узлов» извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен.

Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались с варварами.

Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год ловить будет нечего.

Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко белое.

Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как говорилось, для «кисти и тушечницы», не обращал на него внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев?

Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.

– Весьма сожалею, – сказал господин Гайсин, – но ввиду неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих чужеземцев.

Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:

– Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из храмового каравана?

А надо сказать, что господин Даттам дал «на кисть и тушечницу» не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами – кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.

"Великий Вей! – подумал Гайсин. – Истинно: вверх плюнешь – усы запачкаешь, вниз плюнешь – бороду загадишь. Ужасное это дело, если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать экзарха – еще хуже.