Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — гроссфюрст

— Сэр Вайтхолд, — сказал я, — они привыкли к военной диктатуре и даже гордятся порядком и дисциплиной, которую навязал им Гиллеберд. Потому любые наши демократизации расценивают как слабость! Так не разочаруйте же их, закрутите все гайки… в смысле, затяните петли на их шеях потуже, чтобы помнили, кто здесь хозяева! Есть такие, даже гордятся, когда ими помыкают.

Он поклонился.

— Ваша светлость, боюсь…

— Чего?

— …что вы правы, — закончил он. — Они понимают только силу.

— Не завидуйте, — сказал я. — Это ущербный путь. Хорош для короткого рывка. А потом здесь все равно бы развалилось. Возможно, Гиллеберд увидел признаки спада, вот и решил поправить дело победоносной войной?

— Да, ваша светлость, — ответил он, поклонился и пропал за дверью.

Я повернулся к столу и вздрогнул, слева от него в красивой изысканной позе стоит веселый франт в лихо заломленной набекрень широкополой шляпе с длинным цветным пером, на смеющемся лице щегольские усики, что то выходят из моды, то удало, как молодой рыцарь на горячем коне, врываются в нее снова, и сам улыбается до ушей, вглядываясь в меня с превеликим удовольствием.

— Соскучились? — спросил он весело, захохотал, красиво поклонился, срывая шляпу, эффектным жестом швырнул ее в сторону, и она повисла, слегка покачиваясь, на торчащих из стены оленьих рогах. — Я — ужасно!

— А я вот ничуть, — заверил я и, нахмурившись, поинтересовался: — Или намекаете, что ни к кому не приходите по своей воле?

Он сказал с веселым негодованием:

— Намекаю? Это я всегда утверждал и утверждаю! А то сколько лжи и клеветы, когда говорят, что вот я пришел и соблазнил… Извините, я прихожу, чтобы принять ваш уже свершившийся грех… в реальности или пока только замысленный, чтобы утвердить вас при колебаниях и в моменты неуверенности, поддержать вас в вашей похоти, вашей лжи, предательстве и всех ваших преступных, как вы это называете весьма странно… эх, да вы сами знаете, сэр Ричард, не так ли?.. И знаете все лучше и лучше.

Я насупился.

— Намекаете, что уже пришли за мной?

Он снова расхохотался.

— Еще нет, увы. Но разве не говорил, что придете ко мне?.. Вы в какое кресло хотели предложить мне сесть?

— В любое, — буркнул я нелюбезно. — Где вам удобнее.

— Мне удобнее ближе к вам, — ответил он предельно учтиво, вплоть до оскорбительности, и сел в самом деле рядом. Я взглянул в его глаза, в них, как ни странно, просматривается дружеское сочувствие. — Сэр Ричард, как в вас уживаются такие крайности, что… даже не могу их охарактеризовать! Я до сих пор не сумел ответить на вопрос: можно ли творить зло во имя добра, а вы ежедневно… да что там ежедневно!.. ежеминутно сталкиваетесь с этой проблемой, но прете, как дикий кабан по камышам, не останавливаясь, будто у вас все решено… а я уверен, что даже не задумывались!

— Сороконожка как-то задумалась, — ответил я, — и… все.

— И что?

— Не смогла сдвинуться, — объяснил я. — А спросили у нее всего лишь, с какой ноги начинает бег. Сэр Сатана, вы полагаете, я не вспоминал больше тот момент, когда вы мне предложили трон императора? И нужно было всего лишь зарезать ребенка… Простого, из нищей семьи, которые и так мрут тысячами еще во младенчестве…

Он посмотрел с интересом.

— Правда? А я думал, вы постарались забыть, чтобы не вспоминать о своем позоре.

— Старался, — признался я, — но оно все всплывало и терзало. Думаю, я смог бы справиться и с императорством, тем более что там, как говорите, все было налажено, мне надо было только сидеть в кресле и надувать щеки… а потом бы, освоившись, я мог бы начать осторожные реформы.

— Ну-ну, — поощрил он, — и что надумали?

Я тяжело вздохнул.

— Убив ребенка, я затем искупил бы вину, сделав людям много добра и сохранив жизни тысячам младенцев, которые при прежней власти бы померли. То есть польза один к тысяче. Или даже один к миллиону…

— Ну-ну, — подтолкнул он, — продолжайте. Мне интересно следить, как вы себя начнете топтать и обвинять, хотя сейчас рассуждаете абсолютно здраво и трезво.

— Я вертел так и эдак, — сказал я, — и не мог понять, что меня остановило. И, главное, почему.

Он посоветовал ехидно:

— Так и скажите, как говорят, когда не знают, что ответить: вас остановил сам Господь.

Я покачал головой снова.

— Нет-нет, я привык докапываться до сути. И к тому же я сто раз повторял: человек свободен! Даже от Бога. Он сам нас освободил от себя и своей власти, чтоб если мы и пришли к нему, то по своей свободной воле. А суть, похоже, в том, что, убив младенца, я нанес бы своей душе именно тот непоправимый ущерб, что уже и на троне не стал бы, наверное, спасать этих младенцев. Да пусть дохнут, род людской должен очищаться от слабых, закон выживания, нечего больных тащить в будущее, у меня есть пограндиознее задачи, чем заботиться о всякой черни…

Он хмыкнул, горящие интересом глаза медленно угасали, лицо нервно дернулось.

— Сэр Ричард, — сказал он с неудовольствием, — вы, по-моему, сильно утрируете. Разумеется, такое жертвоприношение меняет человека, но лишь в сторону укрепления его решимости, стойкости, намерения идти вперед, невзирая ни на какие препятствия…

Я вскинул руку ладонью вперед.

— Стоп-стоп! Похоже, это оно и есть.

Он чуть встревожился, в глазах мелькнул испуг, а лицо немного напряглось.

— Что, сэр Ричард?

— Невзирая ни на какие препятствия, — медленно повторил я. — Да-да, это так часто звучит, так часто говорят, что потерялся главный смысл… Идти вперед, невзирая ни на какие препятствия — раньше считалось… да и сейчас подается как положительность, правильность… Идти до конца, нам нужна победа, за ценой не постоим, не отступать, нам жизнь не дорога, ломать все преграды… А если преграды как раз те, о которых так не любим говорить?.. Ага, уже скривились. Да-да, я о нравственных. Мы ведь не хотим о них даже думать, верно? Вчера зарезал ребенка, чтобы получить трон, а сегодня надо зарезать свою семью и своего сынишку, чтобы лучше пошла реформа в образовании и здравоохранении. Завтра надо будет на площади принести в жертву сто девственниц, зато гарантировано десять лет без засухи и падежа скота…

Он мрачнел все больше, ерзал, пальцы нервно крутили в ладони серебряный кубок.

— Вы же знаете, — сказал он раздраженно, — у политика должна быть иная мораль, чем у простолюдина! И если надо принести в жертву сто девственниц, чтобы спасти тысячу жизней… а вы знаете, что при засухе погибнет народу гораздо больше… то что вы сделаете?

Я покачал головой:

— Не знаю. Но в жертву приносить никого не буду. Если уж совсем будем приперты к стене, то, возможно, сам лягу на жертвенный камень… ну, если уж совсем ничего не придумаю, я вообще-то не больно жертвенный, мне бы в самом деле лучше другими жизнями откупиться, признаю… Но жертву можно принять только добровольную… так мне чуется…