Юлиана Суренова - По ту сторону гор

— Зачем это дежурить? — нахмурился сын торговца, с опаской оглядываясь вокруг. Ему совсем не нравилась идея сидеть одному, со страхом наблюдая за диким танцем на стенах пещеры рожденных пламенем и мраком теней, от которых веяло мертвым холодом. — Караванщики никогда не оставляли дозорных. Дикие звери боятся огня и не сунутся.

— Ага, а кто огонь в костре поддерживает, хворост подбрасывает? Горные духи?

— Не-ет, — не уверенно протянул Рик, — ну, я ведь никогда не ходил с караваном. Но отец мне ничего такого не рассказывал. Ночь ведь — время отдыха, и я думал… Скажи? — он повернулся в сторону сидевшего рядом с Лотом младшего царевича.

Тот молча пожал плечами.

— Как же так? Ты ведь был в горах!

Его отвлек смешок.

— Ты не знаешь моего братца, — мотнул головой Аль-си. — Он ведь перетруждать себя не привык. И ничего тяжелее книги в руки не брал.

— Я… — вскинулся Аль, собираясь сказать: "Это ты ничего не знаешь! Да я через все горы тащил на себе Ларга!", но, сам не зная почему, промолчал. Ему не хотелось оправдываться, словно он был в чем-то виноват. Да и никому здесь не были нужны его оправдания, даже ему самому.

— По ночам он, — довольно ухмыляясь, продолжал Аль-си, — спал, можешь не сомневаться. Дозор несли другие.

— Вот именно — другие, — вдруг, неожиданно для говорившего, прервал его Лот. Однако, поскольку, казалось бы, бродяга соглашался с ним, царевич не стал возражать. Пусть. "Пусть братец услышит все из уст того, кого считал своим другом. Так даже лучше". — Как ты думаешь, кто возится с ослами, распрягая их и кормя, когда торговцы спешат наполнить свои собственные желудки? Те же самые люди, кому приходится следить за костром, когда богатенькие лежебоки дрыхнут.

— Ну ты даешь! — хмуро глянул на него сын торговца. — Лежебоки? Это ты о караванщиках, которые обошли больше земель, чем ты, нахлебник торговых рядов, можешь себе представить! Богатенькие? Да те, кто не считает каждую медяшку, в жизни не отправится с караваном. Делать им, что ли нечего, как своей шкурой рисковать?

— Да? А слуг караванщики нанимают от человеколюбия? Исключительно в стремлении дать работу нуждающимся?

— Какие еще слуги!

— Мой брат ходил с таким караваном! Вкалывал как последний… Вернулся домой черный, весь высохший. А заплатили ему за месяцы труда такие гроши, что их даже не хватило, чтобы раздать долги! Но следующей весной он снова отправился с караваном. Надо же семью кормить. И не вернулся. Вот так просто — взял и исчез. Мать пыталась что-то выяснить, а ей — "Не суйся не в свое дело!"

— Конечно, не в свое, — зло бросил Рик. — Может, твоему брату надоело кормить столько голодных ртов, он и нашел себе что-то получше. В другом царстве.

— Не смей так говорить моем брате! — вскричал Лот, вскочив с камня, на котором сидел.

— А ты — о моем отце! — медленно поднялся со своего места крепыш. — Мой отец всю жизнь трудился, непоклодая рук, чтобы были сыты не только его собственные дети, но и дети таких, как твой брат!

— Успокойся. Твой отец был хорошим человеком. Я чту его память, — глядя сыну торговца в глаза, проговорил Аль-си, причем в этот миг в его голосе звучало такое понимание и сочувствие, что даже его брат, не думавший, что тот способен на подобные чувства, удивленно уставился на него, вместо того, чтобы прийти на помощь своему другу, которому в этот миг была нужна поддержка не меньше, а, скорее всего, даже больше, чем Рику. — Все, хватит на сегодня. Спите. Завтра будет трудный день, — твердым, отметавшим все возражения голосом проговорил царевич, а затем, повернувшись к бродяге, уже совсем иначе — презрительно и холодно, будто говоря даже не с человеком, а так, слепленным из грязи рабом, добавил: — Да, парень, умеешь ты наживать врагов!

— А что их наживать? — ответом ему была не скрываемая ненависть, сквозившая во взгляде, слышная в каждом слове. — Только не говори, что ты собирался стать моим другом, да вот я, такой плохой, оттолкнул тебя своей неучтивостью.

Аль-си отвернулся от него прежде, чем Лот успел закончить, всем своим видом показывая, что сам он сказал все, что хотел, и совсем не для того, чтобы потом слышать отповедь от какого-то бродяги.

Странники начали готовиться ко сну, расстелили плащи…

Младший царевич устроился рядом с бродягой.

— Прости меня, — уже лежа на меховом одеяле, которое, каким бы мягким ни было, не могло сгладить жесткие углы камней, шепнул он.

— За что?! — вытаращился на него Лот, который от удивления даже сел.

— Я должен был поддержать тебя, а вместо этого отдал на съедение волкам.

— Не переживай, — небрежно махнул рукой бродяга, и, все же, его лицо расплылось в довольной улыбке — хотя намерение это еще не поступок, но все равно приятно.

— Я трус, — вздохнув, тот опустил голову, пряча глаза. Никогда еще ему не было так стыдно.

— Нет!

— Ты говоришь так, чтобы поддержать меня.

— Совсем нет! Правда. Хотя, и для этого тоже. Просто… Чтобы сказать это ведь тоже нужна смелость. И немалая.

— Эй, вы, — как бы тихо он ни старался говорить, его все равно услышали и пещера наполнилась недовольным ворчанием, — спите уже!

— Или хотя бы молчите! Не мешайте другим! И вообще, если вы думаете, что ваши проблемы кому-то здесь интересны, то здорово ошибаетесь!

— Младший брат, я всегда знал, что ты — трус. Меня, конечно, радует, что ты тоже понимаешь это, но не кажется ли тебе, что этого мало? Нужно что-то делать. Мне надоело краснеть из-за тебя. Как, впрочем, и видеть твою малиновую от смущения физиономию! — выдав эту тираду, Аль-си, с преувеличенным пренебрежением отвернувшись к костру, принялся веткой ворошить в нем уголки.

— Ладно, давай спать, — прошептал Лот, вытягиваясь на одеяле.

— Давай, — только и смог выдавить Аль. Он покраснел, поняв, какую глупость только что совершил. "Надо же было начать такой разговор рядом с ними!" — ему было плохо от одного воспоминания об этом, а не вспоминать он не мог. Потому что больше ему было нечего делать, дожидаясь, когда, наконец, придет сон. Тот же, как назло, где-то задерживался. И в голову лезли мысли, одна хуже другой.

"А что если я не смогу отыскать дорогу через горы?" — от этой мысли ему становилось холоднее, чем от морозного зимнего дыхания, которое, вместе с пригоршнями снега приносили с собой ветра.

Во всяком случае, одним страхом в душе Аля стало меньше — он понял, почему эта пещера так и осталась необитаемой, хотя, казалось бы, лежавшая на пути беженцев, должна была приютить многих из них, вынуждая даже сражаться за удобный уголок. Первое время, ища ответ на эту, как ему казалось, необъяснимую загадку, он думал, что, может быть, она проклята. Или в ней поселились призраки умерших, обреченные на вечные скитания среди гор, в которых заблудились их тропы. Когда он думал об этом, ему страстно хотелось выбраться из пещеры, чьи своды начинали давить на плечи, точно плиты гробницы, грозя в любой миг обрушаться, закрывая мертвецам и случайно оказавшимся среди них живым путь в поднебесный мир. И лишь возникавший перед глазами образ брата — с высокомерной усмешкой на губах и презрением в глазах, не просто высмеивавший чужой страх, но и спешивший назвать его проявлением трусости, заставлял Аля, что было сил зажмурившись и втянув голову в плечи — как будто таким по-детски наивным образом можно было спрятаться от призраков! — оставаться на месте. Его губы вновь и вновь шептали молитвы — оберега, призванного отогнать мертвецов, но почему-то их беззвучные слова не вносили успокоение в душу, а, наоборот, преумножали число страхов.