Святослав Логинов - Колодезь

А потом случилось так, что и ждать стало нечего.

На базаре Семён встретил кого-то из знакомых годовальщиков, с кем свела судьба во время зимовки в Яицком городке. Обрадованный Семён пригласил знакомца на кружечный двор, поднёс ендовушку вина, принялся расспрашивать, как там жизнь в Гурьевом городе. Годовальщик исправно выпивал и обстоятельно рассказывал, хотя новостей после ухода воровских казаков было немного. Об Анюте Семён, не желая выдавать волнение, спросил не сразу, а когда наконец спросил...

– Это та, что ли, у которой ты зимовал? Когда я уезжал, жива была. И дети здоровы. Замуж она вышла той осенью за Епишку-рыбака. Сейчас в тягости ходит, а может, и родила уже, кто их, баб, знает, они на это дело спорые.

– Как замуж? – Семён приподнялся с лавки.

– А что ж ей не выходить? Баба молодая, сочная. Опять же, дом свой, да и денег после твоего постоя у ней прибыло. Одно слово – богатая невеста. Вот Епишка и позарился. Всё путём справили, венчались в церкви на Покров.

– Вот, значит, что – в церкви, – Семён никак не мог собраться с мыслями.

– А то!... – Знакомец был уже изрядно навеселе и ничего не замечал. – А знатная у здешнего шинкаря водка! Давай-ка ещё выпьем!

Семён бросил целовальнику серебряный динар, которые по случаю удачного похода принимались по всей Астрахани, и вышел под пустое небо. Куда идти, что делать? Раскатал губу на семейное житьё... поживи сперва бобылём.

Проходя мимо кутумовского дома, увидел свет и беготню. Хозяин вернулся. Больше для порядка Семён поднялся на возвышенное крыльцо и постучал в косяк.

Сперва Семёна вовсе не хотели пускать в горницы, потом купеческий приказчик покосился на саблю и уступил. Кутумов за прошедшие два года заматерел и иначе как Левонтием Саввичем не прозывался. Семён напомнил о себе, сказал, что вернулся с прибытком и готов сполна заплатить за сохранение коня. В ответ Кутумов пожевал губами и промолвил:

– Что-то я тебя, братец, не припомню. Я не закладчик и не барышник, лошадей ни у кого на подержание не брал. Торговать – это приходилось, а на подержание или там на сохранение – не брал. Да у тебя роспись какая по этому делу есть?

– Бога побойся! – вскричал Семён. – Какие росписи могли быть о ту пору? Мы же полюбовно решали, под честное слово!

– Не помню я тебя, братец, – повторил купец, выпятив губу, – и росписей у тебя нету. Так дела не делаются. Ничего я у тебя не брал, ничего не обещал. У меня и табунов нет. Так что иди-ка ты отсюда и не гневи всевышнего.

Окончательно потерянный, Семён вышел на улицу. Это что же такое получается? Поплыл старые долги взыскать, а в результате всё порушил, что имел. Вернулся из плаванья богатым – полные тороки деньжищ, а вот коня и женщину потерял, вновь оставшись одинёшенек.

Не помня себя Семён вернулся на струги. Другие казаки давно пристроились по домам астраханских мещан. Теперь их встречали не так, как в Яиике, всякому хотелось заполучить тароватого и денежного постояльца. При стругах оставалась лишь малая охрана да несколько неисправимых бобылей, которым рассохшиеся судёнышки взаправду заменяли родной дом. Семён тоже оставался на стругах, собираясь через день-другой покинуть казацкий стан, отправившись за Анютой. Вот и отправился...

Попище Иванище, из страха перед митрополитом не сходивший на берег, подсел к Семёну, повздыхал в лад, потом спросил:

– Что пригорюнился? Пустая тоска заела али вести получил?

– Получил.

Поп отошёл на минуту, вернулся с четвертной бутылью полной зеленоватой горилки.

– Не тужи Сёма, всё в руце господней, всяк своей стёжкой к могилке тянется. На вот, выпей. Приобщимся радости печальных.

Семён послушно взялся за ендовушку, всклень налитую Иваном.

Выпили молча. Поп занюхал водку рукавом, перекрестил рот, налил по новой.

– Матушка моя меня не дождалась, – буднично сообщил он. – Приход у меня отняли, так и её благочинный посреди зимы на улицу выгнал. Родни у нас нет, мы с ней оба сироты, а в работницы попадью никто не возьмёт. С голоду померла. Выпьем за упокой...

Вытрезвился Семён лишь на третий день, а о том, куда эти дни делись, так и не узнал. Выпало время из памяти, словно и не было его. Просто Семён вдруг обнаружил, что сидит на корме своего струга, а тот плывёт куда-то. Вокруг знакомые лица, люди, с которыми годовал на море, хотя лодка плывёт по реке.

Голова тяжёлая, как только с похмелья и бывает. Но всё-таки себя осознал, хотя и невнятно, когда казаки успели собраться на лодки, куда плывут, зачем? Солнце, играет на речной струе, и от этого больно глазам. Струги поднимаются по течению, держась лугового берега, чтобы не ломиться зря против реки, у лугового края поток не так круто забирает. Горный берег лыс, как голова бритого татарина, на луговом старые ветлы подходят местами к самой воде.

Семён перегнулся через борт, зачерпнул сладкой волжской водицы, но, не получив облегчения встал, прошёл к гребцам, остановился напротив потного попа Ивана.

– Давай подменю.

Тот молча поднял весло, чтобы пересменок не мешал работе других гребцов, и уступил место на банке. Семён грёб, стараясь тяжёлой работой вымучить из тела остатки хмеля. О том, куда они плывут, Семён больше не гадал. Вот будет остановка – товарищи расскажут, что случилось.

Оказывается, за то время, что Семён пробыл беспамятен, из московских приказов явились новые бумаги. Казакам было велено сдать достальные струги и малые пушечки, отогнать прибылых людей, вернуть весь персидский полон и добычу, что промыслили на море, Реестровым же казакам собираться и пешими идти на Дон. Ничьей подписи под грамотой не стояло, а потом и вовсе оказалось, что бумага не из Москвы, а измыслена воеводою Прозоровским, которому казацкий беспредел стал уже поперек глотки.

Разин пришёл в бешенство, однако отвечал вежливо, что в прежней царской грамоте о стругах ни полслова не сказано, и что он, Стенька, не только пушки не отдаст, но и бунчук с прапорами мог бы перед воеводой не класть. Чтобы прибылых людей выдавать, такого между казаками прежде не было и посейчас не водится. А что касается добычи, то она давно раздуванена, а иными уже и потрачена.

На следующий день казаки, числом около трёх тысяч, вскинулись и, погрузившись в лодки и будары, безуказно пошли к Царицину.

В Царицине Разин и вовсе повёл себя хозяином. Отворил хлебные амбары, воеводу Ондрея Унковского прилюдно драл за бороду. Казаки, особенно новоприбылые, те, что на море не были, вновь принялись пограбливать проезжающих. Царицинский воевода скрипел зубами, но ничего поделать не мог: солдат и московских стрельцов в городе не было, а свои стрельцы ненадёжны и склонны к воровству.

Неведомо, чем бы всё кончилось, если бы не подпёрла осень. Зимовать на Волге казакам было не с руки – как раз сверху подойдут войска. Решено было уходить на Дон.