Святослав Логинов - Колодезь

– Кутумов, значит?... Вот он как за мою ласку платит, сучий потрох!... – бешеным шёпотом прошипел атаман. – Добро ему... Ну-ка, Василий Родионыч, – повернулся он к Усу, – покажи нам, каков из тебя градской голова. Лёвку Кутумова к ответу представь, а первей всего о лошадках позаботься. И чтоб вот ему – коня в целости вернули.

Ус согласно кивнул головой и, не сказав ни единого слова, вышел из архиепископских палат.

– Теперь поедешь?

– Воронка найдут – поеду, – произнёс Семён нехотя.

– Людей тебе сколько с собой дать? – спросил Разин.

– А нисколько. Один справлюсь. Вспомни, Степан Тимофеевич, как позатем летом твои люди башкир побивали, небось и башкиры того не запамятовали. Туда сейчас казакам ехать – только смерти искать. Порежут их там.

– А одного тебя, значит, не порежут?

– Одного не тронут, – Семён усмехнулся мрачновато, – у меня к ним ключик есть. А, впрочем, и сам завтра увидишь.

– Ну давай, – согласился атаман. – Как раз к завтрему новый городничий тебе твоего вороного представить должен. Вот тогда и поговорим.

Наутро, выйдя из монастырской гостевой кельи, куда он самовольно определился на постой, Семён увидал оборванного татарчонка, держащего в поводу Воронка. Обмануться было невозможно, да и сам конь признал хозяина, заржал радостно, потянулся к ладони губами, выпрашивая хлеба. Семён потрепал коня по гриве.

– Ну что, баловник, не давши слова – крепись... Значит, едем к башкирам?

Семён споро переоделся, собрал немудрящие пожитки и направился к митрополичьим палатам, где основался батька. Разин как раз готовился к ежедневному выходу в город. Увидав подскакавшего Семёна, он изумлённо присвистнул. На Семёне красовался тёплый киндячный халат, юфтяные сапоги с порыжелыми от конских боков голенищами, и лишь на макушке хитро наверчена дорогая чалма зелёного шёлка, сорванная некогда с головы дворцового муллы под городом Ряшем. Прочий цветной наряд знатного паломника был уложен в тороки, привязанные к седлу. Драгоценная сабля скрывала своё достоинство под потёртыми дешёвенькими ножнами, однако выглядела достаточно внушительно, чтобы отпугнуть проезжего любителя чужих пожитков.

– Салям алейкум, – произнёс Семён, спрыгивая на землю.

– Алейкум ас-салям, – ответил Разин, не опуская удивлённых бровей. – А ты, брат, часом, не настоящий ли татарин?

– Как можно... – усмехнулся Семён. – Какой же я татарин? Я пуштун.

– Значит, одним словом думаешь уговорить юртовщиков? – Разин наклонил упрямую голову, вглядываясь в Семёнове лицо.

– Иншалла, – Семён пожал плечами. – Хотя и деньжат не мешало бы иметь.

– Сколько? – с небрежной щедростью спросил атаман.

– Горстку золота на подкуп, горстку серебра на прожитьё, да горстку медяков для милостыни.

– Чего ж милостыню-то медными деньгами? Я так золотом нищих дарю.

– А чтобы никто не завидовал и грабить не пытался.

– Хитёр бобёр! – Разин отвязал кошель, из которого на улицах Астрахани раскидывал персидские монеты, протянул его Семёну. – Ты уж не взыщи, но меди у меня не водится. Сам добывай.

– Добуду. Тут один чагат втайне меной промышляет, так у него узбекские пулы есть. У него и разживусь.

– Добро. А грамоты тебе, значит, никакой не надо?

– Как-нибудь сам с божьей помощью справлюсь, – отказался Семён. – Аллах акбар.

– Воистину акбар, – усмехнулся атаман. – Ну, с богом. Жду вестей.

Ранним утром Семён покинул Астрахань, направляясь по дороге к Кобыльим озёрам. Ехал молча и понуро. Не хотелось ехать никуда, а всего менее – в сторону Яицкого городка. Зарубцевалась рана, зачерствела душа. Семён вполне созрел для войны... а кого, с кем – о том пусть атаман думает. Семёново дело – башкир поднять, перекрыть дорогу с Вятки на Казань и Верхотурье, отрезать украинные города от России, чтобы ни оттуда Москве помощь не подошла, ни туда никто не пробрался.

Впереди лежал путь сначала полем, а затем лесистыми увалами к башкирским стойбищам, которые предстояло взбунтовать и обрушить на русские деревни. Тяжёлое и неудобоносимое бремя возложил на плечи Семёну атаман. Потому и согласился Семён, и даже теперь, один едучи по степи, не пытался свернуть и ускакать, куда велела усталая душа.

Башкирский народец невелик, но знатен. Приуральские степи – место благодатное, доброе и для хлеба, и для скота. Одно беда: укромин в нём, как и во всякой степи – по пальцам пересчитать. Накатит какой ни есть пришлый люд, сомнёт, стопчет – и вспоминай, кто ты был, на каком языке разговаривал, какому богу молился... А потом и твоего обидчика, едва успеет порадоваться беспечальному житью, постигнет та же участь. Остатки разбитых племён утекали в леса на южных склонах Уральского камня. Там они и варились все вместе, словно щи в полковом котле, – бывшие победители и побеждённые. Из этого варева и произошёл башкирский народ. Душ в нём всего – один уезд населить, а делятся никак на семьдесят племён, а по-тюркски – дорог. И у каждой дороги громкое имя, чаще по тем языкам, что когда-то воевали эти места, Кыпчак, кайсак, меркит, мэнгу, хунн... А ведь те хунны со своим царищем Атиллой уже тыщу лет как этими местами прошли и сгинули невесть где, погибоша аки обре. А тут вот сохранилась память, и люди живые есть.

Говорят, и русский народ вот этак собирался из недобитков со всех языков. Кто себя защитить не мог, а сдаваться не желал – уходили из степей на север в глухие леса, так что набралось в чащобах всякой людской твари по паре, и не простых, а самых живучих и упорных. С тех пор у русских людей осталась привычка жалеть убогого и обиженного, и не считается зазорным, ежели тебя побьют. Зато нет большего срама, чем сдаться сильному. Такому народу нет переводу; он со всяким соседом язык найдёт, ибо в нём всякой крови довольно, и слабого зазря притеснять не станет, ибо хребтом помнит, как его самого побивали, и души за чечевичную похлёбку не продаст, ибо от тех человеков произрос, кто ушёл на верную смерть в дикие буреломья, но находникам не покорился.

Степь кончалась, места пошли холмистые, хотя голый хрящ ещё нигде не показывался. Зато воздух заметно освежел, а это значит, что скоро у окоёма маняще заголубеет сизая полоска леса. За две недели, что ехал по степям, Семёну не попалось ни единой человечьей души. Пуста была степь, зря цвели травы. Слишком много злых витяжничало в поле, и жизнь замерла, притаившись. Лишь на буграх стали попадаться овечьи потравы, кострища, заброшенные кочёвки. Вроде и есть люди, а как бы и нет никого.

Первая встреча вышла Семёну удачной. Воронок издали учуял человека, дрогнул, подсказывая хозяину быть настороже. А потом из-за пригорка вылетел всадник, с криком метнулся наперерез Семёну: