Вячеслав Седов - Наследие. Печать Бездны часть 2

Она склонила голову и прикрыла веки, украдкой сложив пальцы руки в знак и легонько направив их в сторону красноволосого полукровки, что стоял как статуя, с вытаращенными глазами, там, посреди повозок и общей суеты.

Что-то повторялось для него. Что-то очень страшное. Огромное, неумолимое чудовище дурных воспоминаний, которое, достаточно ему просунуть в щель амбара памяти хоть один ноготь, вспыхнуть хотя бы искоркой во тьме, - тут же врывается целиком, ураганом сметая все на своем пути, ненасытным пожаром сжигая еще чистые страницы нового дня!

Она погрузилась в эти воды эмоций, что вели в дебри его памяти, очертя голову, словно ныряльщик в отчаянной попытке расплатиться с ростовщиком бросается в омут за жемчугом невзирая ни на что. Снова вверяя свою жизнь той бездне, которая властвовала над ним с самого начала, и будет властвовать до самого его последнего вздоха.

Ночь. Боль. Холод.

Стоны. Голос. Молодой голос. Ломающийся.

Голос подростка, искаженный адской мукой.

Она отшатнулась, небезосновательно опасаясь потерять сознание от тех мучений, которые сама испытала еще в молодости, когда тетрархи влили в ее кровь мутаген, позволяющий вырастить ран'дьянские крылья. Она знала, что ему больнее в несколько раз хотя бы потому, что для нее эти два отростка на спине посреди незаживающих язв были просто незваными гостями, а для него являлись центром, средоточением созревания целой половины его крови.

Эльфка обошла маленькую швигебургскую кровать, на которой в свете лампы корчилось нечто, скрытое старым, рваным одеялом. Бледные ноги то и дело выглядывали и пятками резко били в изголовье. Бред горячки мучил настолько долго, что подушка оказалась на каменном полу, а сам он уже перевернулся.

Окончательно одурманенный болью и жаром он звал. Он звал ее по-ран'дьянски. Заливаясь слезами, просил прийти, и не понимал, почему ее нет рядом, ведь он звал на том языке, на котором она всегда хотела, чтобы он к ней обращался.

Он звал свою мать.

В груди матриарха что-то дрогнуло, как дрогнуло бы у любой женщины. Она с опаской приблизилась к кровати, понимая, что ничем не может помочь этому извивающемуся там фантому памяти, но не могла противиться порыву и... не смогла сесть рядом. Место было уже занято.

Мать пришла к нему и была все это время рядом. Вернее, рядом было ее глубокое отчаяние, ведь этот призрак тоже ничем не мог помочь...

Никто не смог бы помочь. Ведь тех, кто мог, не было в живых. Их убили... Бедняжка.

Матриарх читала об этом в манускриптах прямиком из Города без Названия - только руки матери или отца, больше ничьи в целом свете не могли притупить этой боли!

Однако... Кто-то пытался. По улицам Швигебурга металось еще одно отчаяние, грубое, ругающееся последними словами, но отчаяние живого существа. Гном... или кто-то очень близкий этому народу, судя по неукротимой энергии, которой хватало даже на брань в адрес бульников, о которые он спотыкался, громыхая ботинками по скользкой мостовой столицы. Это отчаяние колотило в двери лекарей, ругалось с дворней, барабанило в стекла сомнительных закутков и притонов, где собирались наркоманы. Даже в этой клоаке ему отказывали, потому что торговали тем, что, как правило, даровало забытье, но обычному рассудку, а не искаженному до такой степени болью.

Дождь. Чуть стукнул в окно парой капель. Только начался, но, набирая силу, поливал мечущегося по улицам гнома... нет, кажется, это был дуэргар. Вот бежит к последней двери. Колошматит обеими руками, что-то кричит... Ему отворяют.

Снова отказ. Пузатый кошель, полный монет настолько, что тесьма не до конца сходится, бухается в камень мостовой, осыпая ее золотыми искрами. Дуэргар плюхнулся на крыльцо, не смущаясь даже аптекаря, и в исступлении закрывает лицо руками. И как-то странно ухает, сотрясаясь, словно филин.

Мэтр дает подзатыльника и указывает заспанному подмастерью куда-то на просвет арки между двух домов вниз по улице. Тот подхватывается и сломя голову мчится, ловко умудряясь не поскользнуться в своих деревянных башмачках на босу ногу.

Страх...

Матриарх отвернулась от окна и устремила взгляд на Карнажа. Едва прикрытый одеялом он свалился с кровати и стоял на коленях, уперев руки в пол и тяжело дыша. Чувствуя замирание сердца в груди, полукровка в ужасе таращился на дверь, будто опасаясь, что Резчик войдет, не смущаясь, и прямо с порога будет наблюдать за предсмертной пляской.

Боль отступала, но превращалась в липкий холод, что со спины подползал к сердцу. Неприятно, будто пальцами скользя в груди молодого полукровки, он при каждом, даже случайном касании, пронзал грудь, как иглой.

Бежать! Куда угодно, но прочь из этих стен. Наружу. Там ждет хотя бы дождь, что своей влагой зальет лицо и, может статься, вырвет из забытья и страшного предчувствия конца, который припоздавшим гостем в нерешительности стоял там, на пороге, решая, когда ж вернее постучать, сейчас или мгновеньем позже?

Собрав в кулак всю свою волю к жизни, что состояла из двух слагаемых: силы, еще теплившейся в дрожащих от судороги членах и веры в свою счастливую звезду, суть краткого изложения великого закона Вселенной, в доступной форме занесенного в голову каждому с рождения, хотел он того или нет, - полукровка отжался на руках и, как все и каждый на его месте, также пошатываясь, опираясь о стены, насилу волоча ноги, потащился к двери.

Сила и вера переплелись у него внутри, выгодно подпитывая друг друга, парадоксально не давая угаснуть тому, кого они за шкирку волокли наружу, хотя, казалось, источника, откуда им самим пополниться, как не было, так и нет. Но сила не могла покинуть руки и ноги, покуда теплилась вера, а вера руководствовалась тем, что силы еще есть, коль скоро ноги все также верно шагают одна вперед другой, а руки подпирают стены, поэтому-то рано, слишком еще рано было впадать в отчаянье.

Вот, наконец, распахнулась дверь!

Теперь ему стало гораздо легче. Свежий воздух обдал холодной волной лицо, струи дождя пролились по вискам и лбу, смывая липкий, едкий пот.

Он сорвал с себя одеяло, для которого был слишком долговяз. Матриарх заметила это еще тогда, когда полукровка пытался забиться под кусок ткани целиком, изворачиваясь на швигебургской постели, которая, по чести говоря, тоже была ему слишком мала. Схватив этот кусок ткани, он повязал его на пояс, прикрывая срам, и двинулся вперед.

Матриарх прислушалась. От стен узкого закоулка отпрыгивали и разносились эхом отрывистые слова, что произносил хриплый голос. Одно за другим они, не пытаясь, тем не менее, сложится в нечто большее, чем просто перечисление, а не магическая формула, соскальзывали с его языка.